Я уже неоднократно говорил, что основное понятие собственно зодчества состоит в том, что духовный смысл вложен не в само архитектурное произведение, которое вследствие этого становится самостоятельным символом внутреннего, а, наоборот, этот смысл уже приобрел свое свободное существование вне архитектуры. Это существование может быть двоякого рода, смотря по тому, воплощается или выявляется ли этот смысл в другом, более развитом искусстве — главным образом в скульптуре, сфере собственно классического искусства, — или человек удерживает этот смысл живым в себе, в своей непосредственной действительности и выявляет его в своей деятельности. Кроме того, эти два аспекта могут в дальнейшем соединиться вместе. Следовательно, если восточная архитектура вавилонян, индийцев, египтян, с одной стороны, воплощала символически в созданиях, значимых самих по себе, то, что эти народы признавали абсолютным и истинным, или, с другой стороны, окружала стеной то, что сохранилось в своей внешней природной форме наперекор смерти, то теперь духовное начало существует или в искусстве, или в непосредственно живом бытии обособленно от произведений зодчества, само по себе. Архитектура теперь служит этому духовному началу, которое составляет подлинный смысл и определяющую цель.

Эта цель становится моментом, господствующим над всем произведением, определяет основной его облик, его, так сказать, скелет и не позволяет ни вещественному материалу, ни фантазии и произволу проявляться самостоятельно, что характерно для символической архитектуры, или в изобилии развивать многообразные части и формы, не вытекающие из целесообразности, что характерно для романтической архитектуры.

a) Подчиненность определенным целям
b) Соответствие здания его цели
c) Дом как основной тип

Зодчество, обретая свое подлинное, соответствующее понятию положение, в своем произведении служит цели и значению, которых оно в самом себе не имеет. Оно становится неорганическим окружением, упорядоченным и построенным согласно законам тяжести в целом, формы которого строго закономерны. Являясь прямолинейными, прямоугольными, кругообразными, они подчинены определенным числовым отношениям, внутренне ограниченной мере и твердой закономерности. Красота зодчества заключается в целесообразности, освобожденной от непосредственного смешения с органическим, духовным, символическим элементом. Хотя эта архитектура носит служебный характер, однако она объединяет замкнутую в себе целостность, в которой ее единая цель ясно просвечивает через все ее формы, и в музыке своих пропорций она выявляет, формирует лишь чистую целесообразность, поднимая ее до красоты. Архитектура на этой ступени соответствует собственному понятию потому, что, взятая сама по себе, она не в состоянии дать духовному началу соразмерное ему существование. Поэтому архитектура способна лишь преобразовать внешнее и недуховное в отражение духовного.

При рассмотрении этого служебного в своей красоте зодчества мы будем придерживаться следующего порядка.

Во-первых, мы должны подробнее установить его всеобщее понятие и характер.

Во-вторых, мы должны указать особенные определения архитектонических форм, вытекающие из той цели, для которой возведено классическое произведение.

В-третьих, мы можем бросить взгляд на конкретную действительность, до которой поднялась классическая архитектура.

Однако ни об одном из этих пунктов я не буду говорить подробно, а ограничусь самым общим рассмотрением, которое здесь более просто, чем в символическом зодчестве.

Главным определением и основной формой подобного архитектонического орнамента, при изобретении которого фантазия может прибегать к самым разнообразным обрамлениям, употребляя его в мебели и одежде, в дереве, камне и т. д., является то, что растения, листья, цветы, животные приближены к рассудочным, неорганическим формам. Поэтому находили, что арабески имеют окаменевший вид и что они изменили органическим формам, вследствие чего их часто порицали, а пользование ими ставили искусству в упрек. Особенно живопись упрекали в этом, хотя сам Рафаэль создал очень много арабесок, полных величайшей прелести, остроумия, разнообразия и грации.

Несомненно, арабески как в отношении органических форм, так и законов механики противны природе. Однако подобная противоположность природе есть не только право искусства вообще, но даже обязанность архитектуры; только благодаря этому жизненные формы, которые обычно не подходят для зодчества, становятся приспособленными к истинно архитектоническому стилю и созвучными с ними. К такому соответствию более всего приближается растительный мир, которым щедро пользуются и на Востоке, создавая арабески. Это объясняется тем, что растения еще не являются чувствующими индивидами и сами просятся быть употребленными для архитектонических целей, так как образуют кровлю и затенение, защищающее от дождя, лучей солнца и ветра; в целом они не отличаются свободным колебанием линий, вырвавшимся из рабства рассудочной закономерности. При архитектоническом употреблении уже правильные листья делаются еще более правильными, получая еще более определенную закругленность или прямолинейность. Вследствие этого все, что можно было бы рассматривать как искажение, как неестественность и как застылость растительных форм, должно быть, по существу, расценено как адекватное преобразование для собственно архитектонических целей.

Итак, подлинное зодчество, применяя колонны, переходит от исключительно органических форм к рассудочной целесообразности, а от последней приближается к органическому. Об этих двух исходных точках — о потребности в собственном смысле этого слова и о самостоятельности архитектуры, не связанной с целесообразностью, — необходимо было здесь упомянуть, ибо истинная архитектура есть соединение обоих принципов. Прекрасная колонна исходит из природной формы, которая затем преобразуется в столб, приобретая правильную и рассудочную форму.

Во-вторых, более определенный переход от самостоятельной архитектуры к служебной мы можем видеть в тех сооружениях, которые в качестве мест погребения были отчасти вкопаны в землю, отчасти же возведены над землей.

Особенно у египтян подземные и надземные сооружения связаны с царством мертвых, как и вообще в Египте впервые встречается и укореняется царство невидимого. Индиец сжигает своих мертвых или оставляет лежать их останки и дает им сгнить на земле; люди, согласно индийскому воззрению, суть или становятся богом или богами; индийцы не доходят до четкого разделения живых и мертвых как мертвых. Поэтому индийские сооружения, если они не обязаны своим происхождением магометанству, не представляют собой мест погребения и, невидимому, вообще принадлежат к более раннему периоду, чем указанные удивительные пещеры. У египтян же резко выступает противоположность между живым и мертвым, духовное начинает отделяться от недуховного. Здесь перед нами начинает возникать вера в воскресение конкретного индивидуального духа. С мертвыми египтяне обращаются как с чем-то индивидуальным и ведут борьбу с представлением о незаметном переходе в область природного, с тем, что тело мертвого, подвергаясь всеобщей участи, улетучивается, смывается и разрушается. Они, наоборот, укрепляют и сохраняют его.

Единичность есть принцип самостоятельного представления о духовном, потому что дух может существовать лишь как индивид, как личность. Поэтому эту честь и сохранение мертвых мы должны считать первым важным моментом существования духовной индивидуальности, ибо здесь, кажется, сохраняют единичность, вместо того чтобы отказываться от нее, так как ценят и уважают по крайней мере тело как природную, непосредственную индивидуальность. Геродот, как мы об этом уже упомянули, сообщает, что египтяне были первыми, кто сказал, что души людей бессмертны. Как бы несовершенно еще ни было здесь признание духовной индивидуальности, поскольку душа покойника в продолжение трех тысяч лет должна пройти весь круг земных, водных и воздушных животных и лишь затем снова войти в человеческое тело, все же в этом представлении и в бальзамировании мертвых заключается фиксирование телесной индивидуальности и отдельного от тела для-себя-бытия.

Следовательно, и в зодчестве важно то, что здесь духовное в качестве внутреннего смысла как бы отдаляется и изображается самостоятельно, между тем как телесная оболочка выступает как чисто архитектоническое окружение. В этом смысле египетские гробницы образуют наиболее ранние храмы; существенным элементом, средоточием поклонения является здесь субъект, индивидуальный предмет. Он сам по себе представляется значительным и выражает сам себя, отличен от своей обители, которую строят лишь для того, чтобы она служила его укрытием. И притом здесь дом или дворец строят не для удовлетворения потребности реального человека, а окружают огромными конструкциями мертвецов — царей, священных животных.

Подобно тому как земледелие прекращает бродяжничество кочевых народов, побуждая их осесть в определенной местности, являющейся их собственностью, так гробницы, надгробные памятники и культ мертвых соединяют людей, и даже те, которые не обладают домом, никакой определенной собственностью, собираются возле этих священных мест, которые они защищают и не дают отнять у себя. Так, например, скифы, этот народ наездников, как рассказывает Геродот (II, гл. 126—127), повсюду отступали перед Дарием. Когда Дарий отправил к царю посланца, велев ему сказать: если царь считает себя достаточно сильным, чтобы оказать сопротивление, то пусть сражается, если же нет, то пусть признает Дария своим господином, — Идантирс ответил: у нас нет городов и полей, и нам нечего защищать, и потому Дарий ничего не может опустошить; если же Дарий стремится к сражению, то скажи ему: у нас гробницы наших отцов; пусть Дарий подойдет к ним и осмелится их разрушить, тогда он увидит, будем ли мы бороться за них или нет.

Древнейшие грандиозные надгробные памятники мы находим в Египте. Это пирамиды. Вид этих достойных изумления конструкций, прежде всего, вызывает удивление своей безмерной величиной. Она сразу же наводит на размышление о продолжительности того времени и о разнообразии, многочисленности и настойчивости тех человеческих сил, которые требовались для завершения таких колоссальных сооружений. Напротив, со стороны своей формы они не представляют ничего захватывающего; в несколько минут обозреваешь всю пирамиду и сохраняешь ее в памяти. Пирамиды обладают простой и правильной формой. Об их назначении долго спорили. Древние, например Геродот и Страбон, уже указывали цель, для которой они действительно служили, но наряду с этим как древние, так и новые путешественники и писатели измыслили немало басен и небылиц. Арабы стремились силой найти доступ к пирамидам, надеясь отыскать в них сокровища; однако эти взломы не привели к достижению цели, а лишь причинили много разрушений, причем взломщики не добрались до действительных ходов и покоев.

Европейцам нового времени, среди которых в особенности отличились римлянин Бельцони, а затем генуэзец Кавилья, удалось наконец ознакомиться с внутренностью пирамид. Бельцони открыл гроб фараона в пирамиде Хефрена. Входы в пирамиды были закрыты обтесанными камнями. По-видимому, египтяне уже при постройке старались устроить так, чтобы вход, хотя он и был известен, все же мог бы быть снова отыскан и открыт лишь с большим трудом. Это доказывает, что пирамиды должны были оставаться закрытыми и что ими не следовало пользоваться вторично. Внутри них нашли комнаты, ходы, смысл которых можно толковать как пути, проходимые душой после смерти в ее странствиях и смене принимаемых его обликов, большие залы, то понижающиеся, то поднимающиеся каналы под землей. Гробница фараона, открытая Бельцони, высечена в скале и тянется на час ходьбы. В главном зале на полу стоял гранитный гроб. Однако в нем нашли лишь останки костей животного — мумии, вероятно, аписа. Но все сооружение, несомненно, предназначено быть местом погребения.

Пирамиды различаются по древности, величине и форме. Самые древние представляли собой, по-видимому, только положенные друг на друга в виде пирамид камни; позднейшие пирамиды построены по определенным законам, вершины некоторых из них плоски, другие заканчиваются совершенно острой вершиной; в иных же мы находим уступы, которые можно объяснить, согласно описанию Геродотом пирамиды Хеопса (II, гл. 125), тем способом, каким египтяне строили свои пирамиды, так что Гирт причисляет также и эту пирамиду к неоконченным («История строительного искусства у древних», I, стр. 55). По новейшим французским сообщениям, в более древних пирамидах комнаты и ходы запутаннее, а в пирамидах более позднего времени — проще, но целиком покрыты иероглифами; если попытаться сделать их копию, потребовалось бы несколько лет.

Итак, пирамиды, которые сами по себе достойны удивления все же становятся лишь простыми кристаллами, оболочкой, заключающей в себе некоторое ядро, умерший дух, и служат для сохранения его тела и облика, продолжающих существовать. В этом покойнике, который получает самостоятельное изображение, заключается весь смысл. Архитектура, которая до этого самостоятельно заключала свои смысл в самой себе, теперь в качестве архитектуры отделяется и в этом отделении становится служебной, в то время как скульптура получает задачу воплотить внутреннее начало, хотя индивидуальное образование удержано еще в своей собственной, непосредственно природной форме в качестве мумии. Поэтому, рассматривая египетское зодчество в целом, мы видим, с одной стороны, самостоятельные символические сооружения, а с другой стороны, уже ясно выступает специальное предназначение архитектуры быть только замкнутым пространствам — особенно во всем относящемся к надгробным памятникам. Для этого требуется, чтобы архитектура не только образовывала подземные пещеры, но была бы неорганической природой, обработанной человеческими руками там, где в ней нуждаются ради выполняемой ею цели.

Другие народы также сооружали подобные памятники мертвым, священные надгробные сооружения. Например, надгробный памятник Мавсола в Карии, а позднее мавзолей Адриана (теперешний замок св. Ангела в Риме), тщательно построенный дворец, предназначенный для мертвеца, были уже в древности знаменитыми сооружениями. Сюда относится также, согласно описанию Удена («Музей пауки о древности» Вольфа и Бутмана, т. I, стр. 536), еще один вид памятников мертвым. Эти памятники подражали в своем устройстве и окружении храмам, посвященным богам, но воспроизводили их в меньшем масштабе. Такой храм имел сад, цветник, фонтан, виноградник, а затем — капеллы, в которых ставились портретные статуи в образе богов. Особенно в эпоху империи возводились такие памятники со статуями умерших в образе богов — Аполлона, Венеры, Минервы. Фигуры, как и сооружения, получали значение обожествления умершего, храма покойника, подобно бальзамированию у египтян; эмблемы и гроб указывают, что покойник сделался Осирисом.

Но столь же грандиозными, сколь и самыми простыми конструкциями такого рода являются египетские пирамиды. Здесь возникает свойственная архитектуре и существенная для нее прямая линия и вообще правильность, и абстрактность форм. Ибо архитектура как простое замыкание и неорганическая природа, в самой себе индивидуально не одушевленная жизненно пребывающим в ней духом, может иметь облик лишь как нечто ей самой вешнее. Однако внешняя форма не органична, но абстрактна и рассудочна. Хотя пирамида уже начинает получать назначение дома, все же здесь прямоугольность еще не господствует целиком, как в настоящем доме. Пирамида имеет также особое назначение, которое не подчинено простой целесообразности; поэтому постепенно, начиная непосредственно с основания, в себе самой она переходит в заостренную вершину.

Но совершенно иной характер носят указанные индийские и египетские подземные сооружения. Они отчасти служили местами собраний, подземными соборами и являлись конструкциями, ставящими своей целью вызывать религиозное удивление и сосредоточенность духа. В них находятся помещения, имеющие значение символических намеков, колоннады, сфинксы, мемноны, слоны, колоссальные идолы; высеченные из скалы, они оставлены соединенными с бесформенным целым каменной глыбы, подобно тому как образовывали столбы в подземных выемках. Впереди, у стенки скалы эти сооружения были кое-где совершенно открыты, другие же отчасти были совершенно темными и могли освещаться только факелами, отчасти открытыми сверху.

По отношению к сооружениям над землей такие выемки являются более первоначальными, и огромные надземные помещения можно рассматривать лишь как подражание, как земной цветок, имеющий свои корни под землей. Ибо здесь было не позитивное строительство, а только отрицательная выемка. Расположиться там, закапываться в землю естественнее, чем выкапывать, искать сначала материалы, громоздить их вместе и формировать. Исходя из этого соображения, можно думать, что пещера возникла раньше хижины. Пещеры являются расширением вместо ограничения или расширением, которое становится ограничением и замыканием; при этом замкнутость уже дана заранее. Подземная стройка начинается с того, что уже существует; поскольку эта стройка оставляет основную массу такой, какова она есть, она еще не поднимается так свободно, как надземное формирование. Для нас эти сооружения, будь они сколь угодно символическими, уже принадлежат дальнейшей ступени развития, так как они уже не представляют самостоятельных символов, а имеют своей целью образовать замкнутое пространство, стены, кровлю, внутри которых воздвигаются здания, носящие более символический характер. Принцип храма, дома в греческом и новейшем смысле обнаруживается здесь в своей самой естественной форме.

Сюда следует причислить также и пещеры Митры, хотя мы встречаем их в совершенно другом месте. Поклонение и служение Митре происходит из Персии, однако аналогичный культ был распространен и в Римской империи. В парижском музее, например, заходится прославленный барельеф, изображающий юношу, вонзающего меч в шею быка; этот барельеф был найден в Капитолии, в глубоком гроте под храмом Юпитера. В этих пещерах Митры находятся также своды, ходы, которые имели своим назначением символически указать, с одной стороны, на обращение небесных светил, а с другой стороны (как еще в наше время в масонских ложах, в которых посвящаемого ведут по многим ходам, где он должен видеть разнообразные зрелища и т. д.), на путь, который должна проделать душа в процессе своего очищения. Впрочем, это значение более ярко выражено в скульптурных и других работах, так что архитектура не может играть здесь главной роли.

В этой связи мы можем упомянуть здесь и о римских катакомбах; в основании их первоначально, несомненно, лежала совершенно другая цель, чем та, чтобы они служили водоотводами, кладбищами или клоаками.

Какими бы поразительными ни были только что рассмотренные конструкции, однако общая во многих отношениях восточным народам подземная архитектура индийцев и египтян должна представляться еще более грандиозной и достойной удивления. Все, что мы находим на земле великого и великолепного, не может сравниться с тем, что имеется под землей в Индии, в индийских городах Сальфетте, Бомбее и Эллоре, в Верхнем Египте и Нубии. В этих достойных изумления пещерах впервые проявляется определенная потребность в замкнутом пространстве.

То, что люди искали защиты в пещерах, обитали в них, что целые народности не имели никаких других жилищ, — все это вызывалось нуждой. Такие пещеры существовали в горах Иудеи, где во многих ярусах находили себе место тысячи людей. Так, например, и в горе Гарц, у Гослара в Раммельсберге, еще существуют подземные комнатушки, куда залезали люди и где они укрывали свои припасы.

a) Подземные индийские и египетские сооружения
b) Места погребения, пирамиды
c) Переход к служебному зодчеству

Такие самостоятельные формообразования не стоят обособленно, а их создают в большом количестве, делают из них большие храмо-образные сооружения, лабиринты, подземные пещеры, пользуются ими в массовом масштабе, окружают стенами и т. д.

Что же касается, во-первых, египетских оград храмов, то основной характер этой великой архитектуры, с которой нас недавно познакомили ближе главным образом французы, состоит в том, что они представляют собой открытые конструкции без крыш; ворота, переходы находятся между стенками, по преимуществу между портиками и целыми лесами колонн. Это произведения огромного объема и внутренней многосторонности; не являясь обиталищем и окружением бога или поклоняющейся общины, они сами по себе, производимым ими самостоятельным впечатлением, приводят в изумление колоссальностью своих размеров и масс. Отдельные формы и образы, сами по себе взятые, могут поглотить все внимание, будучи воздвигнуты в качестве символов для выражения, безусловно, всеобщего смысла. Они заменяют книги, поскольку обнаруживают смысл ее способом своего формирования, а посредством письмен, рельефов, начертанных на поверхности. В известном смысле можно назвать эти гигантские сооружения собранием скульптурных произведений. Однако эти произведения встречаются неоднократно, и одна и та же форма так часто повторяется, что они превращаются в ряды; свое архитектоническое назначение они получают лишь в этом ряду, в этом расположении, которое в свою очередь является самоцелью, а не служит, например, лишь подпорой антаблемента и кровли.

Более крупные сооружения такого рода начинались, по рассказу Страбона, мощеной дорогой шириной в сто футов и в три-четыре раза длиннее. С каждой стороны этой дороги стояли рядами сфинксы, от пятидесяти до ста в каждом, вышиной от двадцати до тридцати футов. Затем следовали великолепные врата, более узкие наверху, чем внизу, с пилонами, столбами необычайных размеров, в десять-двадцать раз выше человеческого роста. Столбы частью стояли свободно и самостоятельно, частью сливались с оградами, декоративными стенами, которые, будучи вышиной от пятидесяти до шестидесяти футов, также поднимались самостоятельно, внизу шире, чем наверху, косо, не находясь в связи с поперечными простенками, не подпирая балок и не образуя, таким образом, дома. В отличие от отвесных стен, которые ясно указывают на свое назначение — нести кровлю, эти стены, наоборот, представляют собой самостоятельную архитектуру.

Местами к таким стенам прислонены мемноны, также образующие ряды и целиком покрытые иероглифами или огромными каменными рисунками, так что на видевших их недавно французов они производили впечатление набивного ситца. Можно рассматривать их как страницы книги; своим пространственным окружением они неопределенно, словно колокольный звон, будят ум и сердце, побуждают их изумляться, мечтать, мыслить. Врата многократно следуют друг за другом и чередуются с рядами сфинксов, или появляется открытое место, окруженное общими стенами с прилегающей к этим стенам колоннадой. Затем следует закрытое место, которое не служит жилищем, а представляет собой лес колонн. Эти колонны имеют наверху не выпуклость, а лишь каменные плиты.

К этим рядам сфинксов, коллонадам, стенам, усеянным иероглифами, к выступу с крыльями, перед которыми воздвигнуты обелиски и лежат львы, или же к переднему двору в окружении более узких ходов — ко всему целому примыкает собственно храм, святилище, которое имело, согласно Страбону, небольшие размеры и в котором либо вовсе не было изображения бога, либо была лишь фигура животного. Это обиталище божества было иногда монолитом, как, например, храм в Буто, о котором Геродот рассказывает (II, гл. 155), что он был сделан из одного камня; и в высоту и в длину его стены были одинаковой величины, причем каждое его измерение равнялось сорока локтям, кровлей же служил другой камень с карнизом в четыре локтя шириной. Но в общем святилища так малы, что для общины в них нет достаточно места; наличие же в храме общины является необходимым его признаком, в противном случае он представляет собой лишь круглый камень, сокровищницу, некое место для хранения священных изображений и т. д.

Так тянутся, то расширяясь, то суживаясь, эти сооружения с рядами фигур животных, мемнонов, громадных порталов, стен, колоннад поразительных размеров, с отдельными обелисками и т. д., чтобы люди странствовали среди огромных, достойных удивления человеческих созданий, лишь часть которых имеет специальную цель в различных культовых действах и т. д., чтобы эти нагроможденные каменные массы сказали и открыли им, что есть божественное. Вдумываясь, убеждаешься, что повсюду во все эти сооружения вплетено символическое значение, так что число сфинксов, мемнонов, расположение столбов и рядов имеет отношение к числу дней года, двенадцати небесным знакам зодиака, семи планетам, большим периодам обращения луны и т. д. Здесь скульптура еще не отделилась от архитектуры и собственно архитектонический момент — пропорции, расстояния, число колонн, ступеней и т. д.— в свою очередь трактуется так, что отношения эти не находят своей подлинной цели внутри себя самих, в своей симметрии, эвритмии и красоте, а определяются символически.

Это строительство, созидание является самоцелью, тем, что само по себе представляет собой культ, для свершения которого объединяются народ и царь. Многие сооружения, например каналы, Меридово озеро и вообще гидравлические сооружения, были, правда, связаны с земледелием и разливом Нила. Так, например, Сезострис, как сообщает Геродот (II, гл. 108), изрезал каналами всю страну, чтобы снабжать ее ключевой водой; этим он упразднил лошадей и повозки, на которых ездили до тех пор. Однако главными созданиями египтян были те религиозные сооружения, которые они громоздили как бы инстинктивно, подобно пчелам, строящим свои соты.

Их отношения собственности были урегулированы, так же как и прочие отношения, почва была в высшей степени плодородной и не требовала утомительного труда для своего возделывания, так что труд египтян заключался лишь в том, чтобы сеять и снимать урожай. Иных интересов и деяний, осуществлявшихся другими народами, у египтян было немного. За исключением рассказов жрецов о морских предприятиях Сезостриса, мы не находим никаких сообщений о морских путешествиях; в целом египтяне продолжали ограничиваться строительством и устройством в собственной стране. Самостоятельная символическая архитектура составляет основной тип их самых величественных произведений, так как в Египте внутренняя жизнь человека, духовное начало еще не уловило само себя в своих целях, во внешних образах и не сделало их объектом и продуктом своей свободной деятельности. Самосознание еще не созрело для того, чтобы получился плод, еще не готово для себя, оно стремится, ищет, полно предчувствий, производит снова и снова, не получая абсолютного удовлетворения и потому безостановочно. Ибо лишь в образе, соразмерном духу, находит удовлетворение законченный в себе дух и ограничивает себя в своем творчестве. Напротив, символическое художественное произведение всегда более или менее безгранично.

К подобным созданиям египетского зодчества принадлежат и так называемые лабиринты: дворы с колоннадами, вокруг них дорожки между стенками, загадочно переплетающиеся, но перепутанные между собой не для того, чтобы ставить пошлую задачу найти выход; тут поставлена цель, чтобы человек осмысленно ходил среди символических загадок. Ибо дороги эти, как я на это вкратце раньше указал, должны были в своем ходе отобразить и сделать представляемым ход небесных светил. Они сооружены частью над землей и частью под ней. Помимо ходов тут имеются еще и огромные покои и залы, стены которых покрыты иероглифами.

Величайший лабиринт, который видел Геродот сам, находился недалеко от Меридова озера. По словам Геродота (II, гл. 148), он нашел, что размеры этого лабиринта не передать словами и что он превосходит даже пирамиды. Геродот приписывает его постройку двенадцати царям и изображает его следующим образом. Все сооружение, окруженное одной и той же стеной, состоит из двух этажей — одного подземного и другого надземного. Вместе они заключали в себе три тысячи покоев, по полторы тысячи в каждом. Верхний этаж — только его было разрешено осмотреть Геродоту — был разделен на двенадцать лежащих рядом друг с другом дворов с расположенными напротив них порталами; шесть дворов были обращены к северу и шесть к югу, и каждый двор был окружен колоннадой из белого, точно обтесанного камня. Из дворов, говорит далее Геродот, переходишь в покои, из покоев — в залы, из залов — в другие покои, а из покоев — в новые дворы. Геродот, по мнению Гирта («История строительного искусства у древних», I, стр. 75), делает это указание лишь для того, чтобы более точно определить, что покои прежде всего прилегают к дворам.

О ходах лабиринта Геродот говорит, что многочисленные переходы через крытые помещения и многообразные извилистые повороты между дворами тысячекратно его изумляли. Плипий (XXXVI, 19) описывает их как темные, утомительные для чужестранца своими извивами и говорит, что при открывании дверей раздавался громоподобный шум. Из чтения Страбона, который в качестве очевидца имеет такое же важное значение, как и Геродот, также явствует, что сбивающие с толку дорожки тянулись вокруг дворов. Подобные лабиринты сооружались преимущественно египтянами; однако на острове Крите находится такой же лабиринт, являвшийся подражанием египетскому. Сходный, хотя и меньший лабиринт имеется в Морее и на острове Мальта.

Но это архитектурное сооружение, с одной стороны, поскольку в нем существуют комнаты и залы, уже находится на пути к домообразным постройкам, а с другой, согласно указанию Геродота, подземная часть лабиринта, вход в которую ему не был разрешен, была предназначена для гробниц царей, соорудивших лабиринт, равно как и для священных крокодилов. Здесь одни только запутанные дорожки составляют элемент собственно самостоятельной символики. Поэтому мы можем видеть в этих сооружениях переход к той форме символической архитектуры, которая внутри себя уже начинает приближаться к классическому зодчеству.

Сходные произведения, находящиеся между архитектурой и скульптурой, мы обнаруживаем главным образом в Египте. К ним принадлежат, например, обелиски, которые, хотя они и не заимствуют своей формы из области органической, живой природы — растений, животных или человеческого облика, а представляют совершенно правильные сооружения, все-таки воздвигаются не для того, чтобы служить домами или храмами, а стоят свободно, самостоятельно и имеют символическое значение солнечных лучей. «Митра, — говорит Крейцер («Символика», изд. 2-е, стр. 469), — мидянин или перс, царствует в Египте в солнечном городе (в On-Heliopolis); одно сновидение увещевает его построить обелиски, так сказать, солнечные лучи в камне и покрыть их с помощью резца буквами, которые называют египетскими иероглифами». Уже Плиний указывает на это значение обелисков (XXXVI, 14; XXXVII, 8). Они были посвящены богу солнца, лучи которого они должны были ловить и одновременно изображать. И в персидских скульптурных работах мы также встречаем огненные лучи, поднимающиеся из столбов (Крейцер, I, стр. 778).

Тотчас же после обелисков мы должны упомянуть о мемнонах. Огромные каменные статуи Мемнона в Фивах, одну из которых видел еще в полной сохранности Страбон, между тем как другая, издававшая звук при восходе солнца, уже в его время была изуродована, — имели облик человека. Это были две сидящие колоссальные человеческие фигуры, которые вследствие своей грандиозности и массивности носили скорее неорганический и архитектонический характер, чем скульптурный. Поскольку статуи Мемнона расположены рядами и обладают значимостью только в таком равном порядке и равной величине, они выпадают из числа произведений, ставящих скульптурные цели, и целиком относятся к архитектуре. Гирт («История строительного искусства у древних», I, стр. 69) истолковывает звучащую колоссальную статую (о которой Павсаний говорит, что египтяне смотрели на нее как на изображение Фаменофa) как изображение не бога, а какого-то царя, которому здесь, подобно Осиманзиосу и другим, был воздвигнут памятник. Однако эти величественные произведения, несомненно, должны давать более или менее определенное или неопределенное представление о чем-то всеобщем. Египтяне и эфиопы поклонялись Мемнону, сыну утренней зари, и приносили ему жертвы в тот час, когда солнце посылает свои первые лучи, благодаря чему изображение своим голосом приветствует поклоняющихся ему. Таким образом, оно как звучащее и подающее голос важно и интересно не только по своей форме, но в своем бытии является жизненным, значительным, хотя и дает свои откровения лишь в символической форме.

Так же как с колоссальными статуями Мемнона, обстоит дело со сфинксами, о символическом значении которых я уже говорил выше. В Египте громадное количество сфинксов, и они поразительной величины. Одним из знаменитейших сфинксов является тот, который находится вблизи группы каирских пирамид. Длина его равняется 148 футам, вышина от когтей до головы — 65 футам, вытянутые вперед ноги от груди до верхушек когтей — 57 футам, а высота когтей — 8 футам. Однако эта чудовищно огромная масса не была сначала высечена, а затем привезена на то место, которое она еще и теперь занимает. Когда во время раскопок дошли до ее основания, то увидели, что почва состоит из известняка, и оказалось, что все громадное произведение было высечено из скалы, часть которой оно еще и теперь образует. Хотя это огромное создание и приближается к настоящей скульптуре, обладающей колоссальнейшими размерами, однако сфинксы также ставились друг возле друга, рядами, образуя коридоры, вследствие чего они получают совершенно архитектонический характер.

Уже ранее, говоря о символической форме искусства, мы упомянули, что на Востоке часто выдвигалась и была предметом поклонения всеобщая жизненная сила природы, не духовность и могущество сознания, а производящая сила порождения. Культ этот был всеобщим особенно в Индии; во Фригию и Сирию он перешел в образе великой богини оплодотворения, и это представление восприняли даже греки. Всеобщая производящая сила природы изображалась и почиталась в виде половых органов животных, фаллоса и лингама.

Этот культ главным образом распространился в Индии, однако, как рассказывает Геродот (II, гл. 48), ему не были чужды и египтяне. По крайней мере, во время празднеств в честь Диониса происходило нечто подобное. «Впрочем, вместо фаллосов, — говорит Геродот, — они брали на празднества нечто другое, а именно маленькие кумиры почти в локоть вышиной, приводимые в движение крепкими нитками; женщины носят эти изображения по деревням, причем детородный член, лишь немного меньший всего кумира, то поднимается, то опускается». Греки переняли от других народов аналогичный культ: Геродот ясно сообщает (II, гл. 49), что Мелами, познакомившись с египетским жертвенным празднеством Диониса, ввел почитание фаллоса, который в честь бога носят в процессии.

В Индии преимущественно из этого поклонения порождающей силе в форме детородных членов и произошли произведения зодчества, имевшие такой вид и значение: огромные столбообразные массивные произведения из камня, подобно башням, причем внизу они были шире, чем наверху. Первоначально они были самоцелью, предметом поклонения; лишь позднее в них начали делать отверстия и выемки, в которых ставили изображения богов, что еще сохранилось в греческих термах, представлявших собой портативные домики-храмы. Но первоначальными являются индийские невыдолбленные столбы-фаллосы, которые лишь позднее разделились на оболочку и ядро и стали пагодами. Ибо подлинные индийские пагоды, которые, по существу, следует отличать от позднейших магометанских и прочих подражаний, в своей конструкции исходят не из формы дома, а делаются узкими и высокими; основная их форма происходит от указанных столбообразных сооружений.

Подобный смысл и подобную форму мы находим в фантастическом образе горы Меру, которую представляют себе как мутовку в молочном море, из которого порождается мир. О сходных столбах упоминает и Геродот; они отчасти имели форму мужского члена, отчасти женских половых органов. По словам Геродота (II, гл. 162), их в походах повсюду воздвигал Сезострис на землях всех народов, которых он покорил. Однако во времена Геродота большинства этих столбов уже не было; лишь в Сирии Геродот видел их сам (II, гл. 106). То обстоятельство, что он приписывает эти столбы Сезострису, имеет, несомненно, своим основанием только предание, которому он следует. Кроме того, он объясняет их всецело в греческом духе, превращая то, что имеет природный смысл, в нечто касающееся нравственности. Он рассказывает, что там, где Сезострис во время своего военного похода сталкивался с народами, проявившими храбрость в бою, он ставил в их стране столбы с надписями, гласившими о его имени и о его стране, а также о том, что он покорил эти народы; там же, где он одерживал победу без сопротивления, он кроме надписи изображал еще и женский половой орган, чтобы тем возвестить, что эти народы проявили в бою трусость.