Если мы выдвинули в качестве понятия идеала примирение внутреннего с его реальностью, то любовь мы можем обозначить как идеал романтического искусства в его религиозном кругу. Она духовная красота как таковая. Классический идеал тоже обнаруживал опосредствование и примирение духа с его иным. Но там «иным» духа было пронизанное им внешнее, его телесный организм. Напротив, в любви иное по отношению к духовному не есть нечто природное, а само есть некое духовное сознание, другой субъект. Дух оказывается реализованным для самого себя в своем достоянии, в своей собственной стихии. Таким образом, любовь в этом положительном удовлетворении и в успокоенной в себе блаженной реальности является идеальной, но всецело духовной красотой, которая вследствие своего внутреннего содержания может выразить себя только в стихии задушевности, как задушевное чувство. Ибо дух, наличный для себя в духе и в нем непосредственно сознающий себя, имеет материалом и почвой своего внешнего бытия духовное, существует внутри себя, носит задушевный характер и является задушевностью любви.

α. Бог — это любовь, поэтому его глубочайшая сущность должна быть постигнута и воплощена в Христе в этой соответствующей искусству форме. Но Христос представляет божественную любовь, объектом которой является, с одной стороны, сам бог в его сущности, не обнаруживающейся в явлении, а с другой стороны, человечество, которое должно заслужить искупление. Таким образом, в нем может обнаружиться не столько растворение некоего субъекта в другом определенном субъекте, сколько идея любви в ее всеобщности, абсолютное, дух истины в стихии т в форме чувства.

Вместе со всеобщностью ее предмета обобщается и выражение любви, в котором субъективное сосредоточение сердца и души не становится главным. Подобно этому и у греков, хотя и в совершенно другом смысле, в древнем титаническом Эросе и в Венере Урании главную роль играет всеобщая идея, а не субъективный аспект индивидуального чувства. Лишь в том случае, когда Христос — в изображениях романтического искусства — понимается одновременно и как единичный, углубленный в себя субъект и как нечто большее, тогда и любовь выражается в форме субъективной задушевности, хотя она всегда возвышается и поддерживается всеобщностью своего содержания.

β. Особенно доступна для искусства в религиозном круге любовь Марии, материнская любовь, наиболее примечательный предмет религиозной романтической фантазии. Наиболее реальная и человеческая, материнская любовь, однако, совершенно духовна, не таит в себе заинтересованности и вожделения, не чувственна и все же действительна: она представляет собой абсолютно удовлетворенную блаженную задушевность. Это любовь без желаний, но не дружба, ибо дружба, как бы она ни была полна задушевности, все же требует объединяющей цели, содержания и существенного дела. Напротив, материнская любовь лишена одинаковых целей и интересов, хотя имеет непосредственную опору в естественных отношениях.

Но любовь матери не ограничивается этой природной стороной. Мария в ребенке, которого она носила под сердцем, которого она родила в муках, знает и ощущает самое себя. Хотя это дитя, плоть от ее плоти, стоит выше ее, однако это высшее принадлежит ей и составляет тот объект, в котором она забывает и сохраняет самое себя. Естественная задушевность, присущая материнской любви, здесь полностью одухотворена; она имеет своим подлинным содержанием божественное, по это духовное удивительно незаметным и бессознательным образом проникнуто природным единством и человеческим чувством. Это блаженная материнская любовь, любовь лишь одной матери, которая с самого начала испытывает это счастье.

Правда, и эта любовь не лишена боли, однако здесь боль — это лишь скорбь об утрате, сетование о страдающем, умирающем, умершем сыне; она не превращается, как мы это увидим на позднейшей ступени развития, во что-то несправедливое, в мучения, вызванные извне, или в бесконечную борьбу с грехом, в терзания и самоистязания. Эта задушевность обнаруживает духовную красоту, идеал, человеческое отождествление человека с богом, духом, истиной. Это чистое забвение, полнейшее самоотречение, которое в этом забвении все же с самого начала едино с тем, во что оно погружается, и ощущает это единство в блаженной удовлетворенности.

В романтическом искусстве материнская любовь, этот образ духа, столь прекрасно становится на место самого духа потому, что дух постигается искусством только в форме чувства, а чувство единства отдельного человека с богом всего первоначальное, всего реальнее, всего живее представлено в материнской любви мадонны. Эта любовь необходимо должна быть воплощена в искусстве, так как в этом круге должно быть изображено идеальное, положительное, удовлетворенное примирение. Было время, когда материнская любовь святой девы почиталась и изображалась как высочайшая и священнейшая. Но когда дух осознает себя в собственной стихии независимо от всякой чувственной природной основы, то свободное от такой основы духовное опосредствование может рассматриваться в качестве свободного пути к истине. В протестантизме высшей истиной искусства и веры стал не культ Марии, а святой дух и внутреннее опосредствование духа.

Наконец, в-третьих, положительное примирение духа как чувство проявляется в учениках Христа, в женщинах и в друзьях, последовавших за ним. Эти люди благодаря дружбе, учению, проповедям их божественного друга — Христа — преодолели суровость идеи христианства, не испытав внешней и внутренней муки обращения. Они завершили эту идею, овладели ею и сами собою и глубоко укрепились в ней. Правда, им недостает прежнего непосредственного единства и задушевности материнской любви, но связующим началом здесь все еще является присутствие Христа, привычка к совместной жизни и непосредственное веяние духа.

Это содержание в качестве любви имеет форму концентрированного в себе чувства, которое, вместо того чтобы раскрывать для себя свое содержание и осознать его определенность и всеобщность, наоборот, непосредственно ограничивает его широту в неизмеримость, сводя их к простой душевной глубине, не развертывая для представления богатства, в нем заключенного. Благодаря этому то же самое содержание, которое в своей всеобщности, выраженной чисто духовно, не поддавалось художественному воплощению, снова становится постижимым для искусства, получая субъективное существование в качестве чувства. Ибо, с одной стороны, при нераскрытой глубине души это содержание не развертывается с полной ясностью, — с другой стороны, оно заимствует из этой формы элемент, созвучный искусству. В какой бы мере душа, сердце, чувство ни оставались духовными и внутренними, они всегда сохраняют связь с чувственным и телесным. В телесности, во взгляде, в чертах лица или — более одухотворенным способом — в звуке и слове они всегда могут возвещать о самых сокровенных сторонах жизни и существования духа. Но внешнее призвано выразить здесь эту внутреннюю жизнь в ее внутреннем душевном переживании.

В любви, рассмотренной со стороны содержания, заключаются те моменты, на которые мы указывали как на основное понятие абсолютного духа: примиренное возвращение из своего инобытия к самому себе. Это иное, представляя собою такое иное, в котором дух остается у самого себя, может быть лишь духовным, духовной личностью. Подлинная сущность любви состоит в том, чтобы отказаться от сознания самого себя, забыть себя в другом «я» и, однако, в этом исчезновении и забвении впервые обрести самого себя и обладать собою. Это опосредствование духа собою и наполнение его до целостности представляет абсолютное, однако не так, что абсолютное в форме единичности и конечной субъективности сливается с самим собою в другом конечном субъекте, а так, что содержанием субъективности, опосредствующей себя в ином, служит здесь само абсолютное: дух, который лишь в другом духе есть знание себя и обнаружение своей воли как абсолютного и который удовлетворен этим знанием.

Дух в качестве духа, существующего в себе и для себя, не является непосредственно предметом искусства. Его высшее действительное внутреннее примирение может быть примирением и удовлетворением лишь в духовной сфере. Но духовное как таковое в своей чисто идеальной стихии не поддается художественному выражению, поскольку абсолютная истина выше видимости прекрасного, которая не в состоянии отрешиться от чувственного и являющегося. Но если дух в своем положительном примирении должен получить посредством искусства духовное существование, в котором он не только познается как чистая мысль, как идеальное, но его могут чувствовать и созерцать, — то единственной формой, удовлетворяющей двойному требованию, с одной стороны — духовности, с другой — постигаемости и изобразимости средствами искусства, остается только интимная область духа, душа, чувство. Эта задушевность, которая одна соответствует понятию удовлетворенного в себе свободного духа, есть любовь.

a) Понятие абсолютного как любви
b) Душа
c) Любовь как романтический идеал

Но поскольку в этом явлении подчеркивается то, что бог есть отдельный субъект, исключающий другие субъекты, и что он не только представляет собою единство божественной и человеческой субъективности вообще, но воплощает его в облике определенного человека, — то в искусстве в силу самого содержания снова обнаруживается случайность и частный характер внешнего конечного существования, от которых красота освободилась на высоте классического идеала. Все то, что свободное понятие прекрасного удалило как несоответственное, неидеальное, здесь необходимо воспринимается и рассматривается в качестве момента, вытекающего из самого содержания.

α. Поэтому часто избирают предметом изображения личность Христа как таковую. Однако художники, стремившиеся сделать из Христа идеал в духе и форме классического идеала, совершали огромную ошибку. Подобные изображения головы и облика Христа выражают серьезность, спокойствие и достоинство, — но Христос должен обладать, с одной стороны, внутренней жизнью и безусловно всеобщей духовностью, а с другой — субъективной личностью и единичностью; тому и другому противоречит выражение блаженства в чувственном человеческом облике. Связать вместе эти два конечных полюса выражения и формы в высшей степени трудно; в особенности же живописцы всегда оказывались в затруднении, выходя за пределы традиционного типа. В изображении таких голов должны обнаруживаться серьезность и глубина сознания, но черты, формы лица и всего облика не должны сбиваться в сторону низкого, уродливого или возноситься к чистой возвышенности как таковой. В отношении внешней формы лучше всего придерживаться середины между своеобразием природного и идеальной красотой. Правильно ухватить эту середину трудно, и в этом проявляется искусство, чутье и ум художника.

Если отвлечься от содержания, принадлежащего религиозной вере, — в изображениях романтического искусства остается больше, чем в классическом идеале, простора для субъективного творчества художника. В классическом искусстве художник хочет непосредственно изобразить духовное и божественное в формах самого тела, в облике человеческого организма. Поэтому телесные формы в их видоизменениях, отступающих от обыденного и конечного, и составляют основной интерес. Теперь же образ остается обычным, знакомым, его формы до известной степени безразличны, представляют нечто частное, которое может быть таким или иным; в этом отношении образ может трактоваться весьма свободно. Преобладающий интерес вызывает поэтому, с одной стороны, способ, каким художник добивается того, чтобы в этом обыденном и знакомом проглядывало духовное и сокровеннейшее как духовное, а с другой стороны — субъективное исполнение, технические средства и мастерство, с помощью которых художник сообщил своим образам духовную жизненность и наглядность, ощутимость духовного.

β. Дальнейшее содержание состоит, как мы только что видели, в абсолютной истории, проистекающей из самого понятия духа, истории, которая делает объективным обращение телесной и духовной единичности к ее сущности и всеобщности. Ибо примирение единичной субъективности с богом выступает не как непосредственная гармония, а как гармония, возникающая только из бесконечного страдания, самоотречения, самопожертвования, умерщвления конечного, чувственного и субъективного. Конечное и бесконечное здесь связаны воедино, и примирение в его истинной глубине, задушевности и силе опосредствования обнаруживается лишь через величие и суровость противоположности, которая должна найти свое разрешение. Вся острота и весь диссонанс страдания, мук, терзаний, в которые вовлекает подобная противоположность, входит в природу самого духа; его абсолютное удовлетворение является здесь содержанием.

Этот процесс духа, взятый сам по себе, представляет вообще сущность, понятие духа и содержит в себе то определение, что он является для сознания всеобщей историей, которая должна повторяться в каждом индивидуальном сознании. Ибо именно сознание множества единичных людей является реальностью и существованием всеобщего духа. Но так как дух, по существу, действителен в индивиде, то сначала эта всеобщая история протекает только в образе одного единичного человека, в котором она осуществляется как его собственная история, как история его рождения, страдания, умирания и воскресения, и, однако, в этой единичности она сохраняет значение истории всеобщего абсолютного духа.

Подлинным поворотным пунктом в этой жизни бога является прекращение его существования в облике единичного определенного человека, история страстей господних, его страдания на кресте, Голгофа духа, смертные муки. Здесь само содержание требует, чтобы внешнее телесное явление, непосредственно существующее в качестве индивида, показало себя как отрицательное в боли своего отрицания, чтобы дух принесением в жертву чувственности и субъективной единичности достиг своей истины и своего неба. Вследствие этого сфера изображения более всего отдаляется от классического пластического идеала. Хотя, с одной стороны, земное тело и немощь человеческой природы возвышаются и освящаются тем, что сам бог является в этом теле, но, с другой стороны, это человеческое, телесное полагается отрицательным образом и обнаруживается в своем страдании, между тем как в классическом идеале оно не теряет нерушимой гармонии с духовным и субстанциальным. Христос, подвергшийся бичеванию, обвитый терновым венцом, несущий крест к лобному месту, пригвожденный к кресту, умирающий страдальческой, медленной смертью, не может быть изображен в формах греческой красоты. В этих ситуациях обнаруживается внутренняя святость, глубина внутренней жизни, бесконечность страдания как вечный момент духа, терпение и божественный покой.

Окружение этого образа составляют друзья и враги. Друзья также не являются идеалом, но по своему понятию они частные индивиды, обыкновенные люди, которых дух ведет к кресту. Враги же, выступающие против бога, осуждающие его, осмеивающие, пригвождающие его к кресту, представляются внутренне злыми, и представление о внутренней их испорченности и враждебности богу приводит к тому, что внешне они изображаются отвратительными, грубыми, варварскими, свирепыми и безобразными. Во всех этих отношениях безобразное является здесь объективно необходимым моментом по сравнению с классической красотой.

γ. Процесс смерти должен рассматриваться в божественной природе только как промежуточный момент, посредством которого осуществляется примирение духа с собою и утвердительно соединяются те аспекты божественного и человеческого, всеобщности и субъективности, об опосредствовании которых здесь идет речь. Это положительное соединение, которое образует основу и первоначало, должно проявляться также положительным образом. Из ситуаций жизни Христа благоприятные возможности представляют преимущественно воскресение и вознесение, и, кроме того, те моменты, в которых Христос выступает как учитель. Но здесь возникает главное затруднение, в особенности для искусства изобразительного, ибо, во-первых духовное должно быть изображено само по себе в его внутренней жизни; во-вторых, абсолютный дух, который в своей бесконечности и всеобщности существует в положительном единстве с субъективностью и возвышен над непосредственным существованием, должен наглядно и ощутимо выразить свою бесконечность и внутреннее содержание в телесной и внешней среде.

С другой стороны, религиозное содержание имеет в самом себе момент, благодаря которому оно не только доступно для искусства, но в известном отношении и нуждается в нем. В религиозном представлении романтического искусства, как уже неоднократно упоминалось, само содержание доводит антропоморфизм до крайней степени. Средоточием этого содержания является полное взаимослияние абсолютного, божественного с человеческой субъективностью — реально созерцаемой и существующей во внешней и телесной форме; оно необходимо должно представлять божественное в этой единичности, связанной со скудостью природы и конечного способа проявления. Для того чтобы представить бога, искусство доставляет созерцающему сознанию единичный действительный облик и конкретный образ внешних событии, в которых развертываются рождение Христа, его жизнь, страдания, смерть, воскресение, вознесение одесную бога. Только в искусстве мимолетное действительное явление бога повторяется вновь и вновь.

Эта история составляет основной предмет религиозного романтического искусства, для которого, однако, искусство, взятое только как искусство, становится в известной степени чем-то излишним. Ибо основное заключается здесь во внутренней уверенности, в чувстве и представлении этой вечной истины, в вере, дающей себе свидетельство истины в себе и для себя и благодаря этому перемещаемой во внутренний мир представлений. Глубокая вера состоит именно в непосредственной уверенности, что в представлении о моментах этой истории человек осознает саму истину. Но если речь идет о сознании истины, то красота явления и изображения оказывается чем-то второстепенным и безразличным, ибо для сознания истина существует и независимо от искусства.

Благодаря появлению бога в мире примирение духа с самим собою, абсолютная история, процесс истинности становится наглядным и достоверным. Простым содержанием этого примирения служит слияние воедино абсолютной существенности и единичной человеческой субъективности; некий единичный человек есть бог, и бог есть некий единичный человек. Человеческий дух в себе по своему понятию и сущности есть истинный дух. Бесконечное предназначение и роль каждого отдельного субъекта, человека, заключается в том, чтобы быть целью бога и находиться в единстве с ним. Человек должен сделать действительным свое понятие, которое сначала существует только «в себе», то есть поставить целью своего существования соединение с богом и достигнуть этого. Если он исполнил это предназначение, то он является в себе свободным, бесконечным духом. Он может добиться этого лишь постольку, поскольку это единство представляет собою нечто первоначальное — вечную основу человеческой и божественной природы.

Эта цель есть в себе и для себя сущее начало, предпосылка романтического религиозного сознания, состоящая в том, что сам бог стал человеком, плотью, этим единичным субъектом. В нем поэтому примирение не существует лишь в себе, не остается известным лишь согласно понятию, а предстает чувственному созерцающему сознанию как объективно существующее в качестве этого единичного, действительно существующего человека. Форма единичности важна, поскольку каждый отдельный человек должен иметь в ней созерцание своего примирения с богом, которое является не только чистой возможностью в себе и для себя, но и действительностью и должно проявиться как реально осуществленное В этом единичном субъекте. Поскольку, однако, единство как духовное примирение противоположных моментов не есть лишь непосредственное единобытие, то в этом одном субъекте должен осуществиться тот процесс духа, благодаря которому сознание становится истинным духом в форме истории самого субъекта. Эта история духа, совершающаяся в отдельном человеке, содержит в себе то, чего мы уже коснулись выше, а именно, что единичный человек телесно и духовно освобождается от своей единичности, то есть страдает и умирает, и, наоборот, вследствие боли смерти он возникает из самой смерти, воскресает как возвеличенный бог, как действительный дух. Хотя он теперь и вступает в существование как единичный определенный субъект, однако по существу он поистине бог в качестве духа в своей общине.

a) Кажущаяся ненужность искусства
b) Необходимость появления искусства
c) Случайные черты внешнего явления

Так как романтическое искусство, изображая абсолютную субъективность как истину всего, имеет своим субстанциальным содержанием единение духа с его сущностью, удовлетворение души, примирение бога с миром и с собою, то, по-видимому, лишь на этой ступени идеал полностью обретает себя. Ибо основными определениями идеала являются блаженство и самостоятельность, удовлетворение, тишина и свобода. Конечно, мы не имеем права исключить идеал из понятия и реальности романтического искусства, но по сравнению с идеалом классическим он получает совершенно другой вид. Хотя в общих чертах мы уже наметили отношение между ними, здесь с самого начала надо установить его более конкретный смысл, чтобы уяснить основной тип романтического способа воплощения абсолютного.

В классическом идеале божественное, во-первых, ограничено, будучи сведено к индивидуальности, а во-вторых, душа и блаженство отдельных богов всецело разлиты в их телесном облике; в-третьих, так как здесь принципом является нераздельное единство индивида внутри себя и в его внешнем проявлении, то отрицательность внутреннего раздвоения, телесной и духовной боли, жертвы и отречения не может выступить как существенный момент. Хотя божественное начало классического искусства распадается на круг богов, однако внутри себя оно не разделяется на всеобщую сущность и на единичное субъективное эмпирическое явление в человеческом облике и человеческом духе. Точно так же божественному началу классического искусства не противостоит мир зла, греха и заблуждения — как абсолютному, не выступающему в явлении. Здесь ему не ставится задача примирить эти противоположности и быть истинно действительным и божественным лишь в качестве такого примирения.

Напротив, понятие абсолютной субъективности предполагает противоположность между субстанциальной всеобщностью и личностью, — противоположность, осуществленное опосредствование которой наполняет субъективность субстанцией и поднимает субстанциальное до уровня себя знающего и желающего себя абсолютного субъекта. Однако в действительности в субъективности как духе заключена еще более глубокая противоположность конечного мира. Благодаря снятию конечного мира и примирению с абсолютным бесконечное своей абсолютной деятельностью создает собственную сущность для себя самого и только тогда становится абсолютным духом.

Проявление этой действительности в сфере и образе человеческого духа приобретает совершенно другой смысл по отношению к красоте, чем в классическом искусстве. Греческая красота показывает внутреннее содержание духовной индивидуальности совершенно слитым с ее телесным обликом, поступками и событиями; внутренняя жизнь полностью выражается во внешнем и блаженно пребывает в нем. Для романтической же красоты необходимо, чтобы душа, проявляясь во внешнем, в то же время обнаруживала свое возвращение из этой телесности в себя и жизнь внутри самой себя. На этой ступени телесное может выражать внутреннюю жизнь духа лишь постольку, поскольку оно обнаруживает, что душа находит совпадающую с ней действительность не в этом реальном существовании, а в себе самой. Поэтому красота относится теперь не к идеализации объективного образа, а к внутреннему облику души в себе самой. Она становится красотой задушевности, выражая лишь тот способ, каким каждое содержание формируется и развивается во внутренней жизни субъекта, и не удерживая внешнего в этом слиянии с духом.

Поскольку интерес к тому, чтобы возвышать реальное бытие до классического единства, утрачен и он сосредоточивается на противоположной цели — сообщить новую красоту внутренней форме духовного, то искусство уделяет внешней стороне мало внимания. Оно берет внешнее в том виде, в каком его непосредственно находит, предоставляя ему принимать по своему усмотрению ту или другую форму. Примирение с абсолютным в романтическом искусстве представляет акт внутреннего переживания, который хотя и выявляется во внешнем, однако не имеет своим существенным содержанием и целью само внешнее в его реальном виде.

С этим равнодушием к идеализирующему единению души и тела выступает — по отношению к индивидуальным особенностям внешней стороны — портретное начало в искусстве. Оно не затушевывает частные черты и формы, как они непосредственно существуют, — убогость природного, жизненные лишения — и не ставит на их место нечто более соразмерное. Впрочем, и в этом отношении мы должны требовать соответствия от данного вида искусства. Однако определенная форма этого соответствия становится безразличной и не очищается от случайностей конечного эмпирического бытия.

Необходимость этого всеохватывающего определения романтического искусства может быть оправдана еще и с другой стороны. Классический идеал, там, где он стоит на своей истинной высоте, завершен в себе, самостоятелен и невосприимчив; он выступает как завершенный индивид, отклоняющий от себя иное. Его облик есть его собственный облик, он живет всецело в нем и только в нем; он не должен приобщаться к обыденности эмпирического и случайного. Поэтому тот, кто воспринимает эти идеалы как зритель, не в состоянии понять их существование как нечто внешнее, родственное его собственному явлению. Хотя образы вечных богов и человечны, они все же не принадлежат смертным; ибо сами эти боги не подвержены недугам конечного существования, а непосредственно возвышаются над ними. Общность с эмпирическим и относительным разрушена.

Напротив, бесконечная субъективность, абсолютное начало романтического искусства не погружено в свое явление, оно внутри себя и вследствие этого обладает своим внешним не для себя, а для других в качестве свободного и доступного каждому внешнего аспекта. Далее, это внешнее должно принять облик обыденного, эмпирически-человеческого, так как сам бог нисходит здесь в конечное, бренное существование, чтобы опосредствовать и примирить абсолютную противоположность, заключающуюся в понятии абсолютного. Благодаря этому эмпирический человек обретает сторону, открывающую ему некое родство и точку соприкосновения, так что он начинает с доверием подходить к себе в своей непосредственной природности. Внешний облик не отпугивает его классической суровостью по отношению к частному в случайному, а предлагает его взору то, чем он сам обладает, пли то, что он знает и любит в своем окружении. Эта родственность в обыденном и есть то, чем доверчиво привлекает нас романтическое искусство. Но так как внешнее, принесенное в жертву обыденности, самим фактом жертвы должно указывать на красоту души, на величие задушевности, святость чувства, то оно вместе с тем призывает нас погрузиться во внутреннюю жизнь духа, в его абсолютное содержание и освоить их.

Наконец, в этом самоотречении заключена та всеобщая идея, что в романтическом искусстве бесконечная субъективность не одинока внутри себя, в отличие от греческого бога, живущего в полной завершенности в себе и невозмутимо счастливого в своей отрешенности. Она выходит за свои пределы, вступая в отношение к иному, которое, однако, принадлежит ей; в нем она снова находит самое себя и остается в единстве у самой себя. Это ее единобытие со своим иным и составляет подлинно прекрасное содержание романтического искусства, его идеал, форму и явление которого составляет внутренняя жизнь, субъективность, душа и чувство. Романтический идеал выражает поэтому отношение к другому духовному явлению, — так связанному с задушевностью, что лишь в этом ином душа живет в задушевном согласии с собой. Как чувство жизнь в некоем ином представляет собой задушевность любви.

Поэтому мы можем указать на любовь как всеобщее содержание романтического в его религиозной сфере. Однако свое подлинно идеальное формирование любовь получает лишь тогда, когда она выражает положительное непосредственное примирение духа. Но прежде чем мы рассмотрим эту ступень прекраснейшего идеального удовлетворения, мы должны сначала обозреть процесс отрицания, в который вступает абсолютный субъект, чтобы преодолеть конечность и непосредственность своего явления в облике человека. Этот процесс развертывается в жизни, страдании и смерти бога за мир и человечество ради возможного его примирения с богом. С другой стороны, существует человечество, которое должно пройти тот же самый процесс в обратном порядке, чтобы в самом себе осуществить возможность этого примирения. Между этими ступенями, средоточие которых образует отрицательная сторона физической и духовной смерти, находится выражение положительного блаженства удовлетворения, которое в этом кругу принадлежит к прекраснейшим предметам искусства.

Для более строгого расчленения нашей первой главы мы должны рассмотреть три различные сферы.

Во-первых, историю искупления Христа: моменты абсолютного духа, воплощенные в самом боге, поскольку он сделался человеком, обладает действительным бытием в конечном мире и его конкретных отношениях и поскольку в этом единичном существовании выделяется само абсолютное.

Во-вторых, любовь в ее положительном образе как примиренное чувство человеческого и божественного: святое семейство, материнскую любовь Марии, любовь Христа и любовь учеников.

В-третьих, общину, дух божий, присутствующий в человечестве вследствие исправления души, умерщвления природного и конечного начала и обращения человечества к богу, — обращения, в котором наказания и муки первоначально опосредствуют соединение человека с богом.

Что же касается деления, которое мы должны установить для более подробного, развернутого рассмотрения этой третьей великой области искусства, то основное понятие романтического в его внутреннем разветвлении распадается на следующие три момента.

Первый круг образует религиозное как таковое, в центре которого — история искупления, жизнь, смерть и воскресение Христа. Основным определением здесь являются отрицание духом своей непосредственности и конечности, преодоление их и посредством этого освобождения — приобретение для самого себя своей бесконечности и абсолютной самостоятельности в собственной сфере.

Во-вторых, эта самостоятельность, возникающая из внутренней божественности духа и из возвышения конечного человека к богу, вступает в земной мир. Здесь, прежде всего, субъект как таковой стал для самого себя положительным; субстанцией его сознания и смыслом его существования являются добродетели этой самоутверждающей субъективности — честь, любовь, верность и смелость — цели и обязанности романтического рыцарства.

Содержание и форму третьей главы можно, в общем, обозначить как формальную самостоятельность характера. После того как субъективность достигла важной для нее духовной самостоятельности, особенное содержание, с которым она соединяется, получает равную самостоятельность. Однако эта самостоятельность может иметь только формальный характер, так как она не коренится в субстанциальности ее жизни. Лишь в себе и для себя сущая религиозная истина имеет своим источником субстанциальность жизни. И наоборот, внешние обстоятельства, ситуации, переплетения событий приобретают свободный и независимый облик и характер произвольных приключений. Конечной точкой романтического искусства является случайность как внешнего, так и внутреннего элемента и распадение этих сторон, вследствие чего само искусство устраняет себя и показывает, что для постижения истины сознанию необходимо перейти к более высоким формам, чем те, которые может дать искусство.