Так как романтическое искусство, изображая абсолютную субъективность как истину всего, имеет своим субстанциальным содержанием единение духа с его сущностью, удовлетворение души, примирение бога с миром и с собою, то, по-видимому, лишь на этой ступени идеал полностью обретает себя. Ибо основными определениями идеала являются блаженство и самостоятельность, удовлетворение, тишина и свобода. Конечно, мы не имеем права исключить идеал из понятия и реальности романтического искусства, но по сравнению с идеалом классическим он получает совершенно другой вид. Хотя в общих чертах мы уже наметили отношение между ними, здесь с самого начала надо установить его более конкретный смысл, чтобы уяснить основной тип романтического способа воплощения абсолютного.
В классическом идеале божественное, во-первых, ограничено, будучи сведено к индивидуальности, а во-вторых, душа и блаженство отдельных богов всецело разлиты в их телесном облике; в-третьих, так как здесь принципом является нераздельное единство индивида внутри себя и в его внешнем проявлении, то отрицательность внутреннего раздвоения, телесной и духовной боли, жертвы и отречения не может выступить как существенный момент. Хотя божественное начало классического искусства распадается на круг богов, однако внутри себя оно не разделяется на всеобщую сущность и на единичное субъективное эмпирическое явление в человеческом облике и человеческом духе. Точно так же божественному началу классического искусства не противостоит мир зла, греха и заблуждения — как абсолютному, не выступающему в явлении. Здесь ему не ставится задача примирить эти противоположности и быть истинно действительным и божественным лишь в качестве такого примирения.
Напротив, понятие абсолютной субъективности предполагает противоположность между субстанциальной всеобщностью и личностью, — противоположность, осуществленное опосредствование которой наполняет субъективность субстанцией и поднимает субстанциальное до уровня себя знающего и желающего себя абсолютного субъекта. Однако в действительности в субъективности как духе заключена еще более глубокая противоположность конечного мира. Благодаря снятию конечного мира и примирению с абсолютным бесконечное своей абсолютной деятельностью создает собственную сущность для себя самого и только тогда становится абсолютным духом.
Проявление этой действительности в сфере и образе человеческого духа приобретает совершенно другой смысл по отношению к красоте, чем в классическом искусстве. Греческая красота показывает внутреннее содержание духовной индивидуальности совершенно слитым с ее телесным обликом, поступками и событиями; внутренняя жизнь полностью выражается во внешнем и блаженно пребывает в нем. Для романтической же красоты необходимо, чтобы душа, проявляясь во внешнем, в то же время обнаруживала свое возвращение из этой телесности в себя и жизнь внутри самой себя. На этой ступени телесное может выражать внутреннюю жизнь духа лишь постольку, поскольку оно обнаруживает, что душа находит совпадающую с ней действительность не в этом реальном существовании, а в себе самой. Поэтому красота относится теперь не к идеализации объективного образа, а к внутреннему облику души в себе самой. Она становится красотой задушевности, выражая лишь тот способ, каким каждое содержание формируется и развивается во внутренней жизни субъекта, и не удерживая внешнего в этом слиянии с духом.
Поскольку интерес к тому, чтобы возвышать реальное бытие до классического единства, утрачен и он сосредоточивается на противоположной цели — сообщить новую красоту внутренней форме духовного, то искусство уделяет внешней стороне мало внимания. Оно берет внешнее в том виде, в каком его непосредственно находит, предоставляя ему принимать по своему усмотрению ту или другую форму. Примирение с абсолютным в романтическом искусстве представляет акт внутреннего переживания, который хотя и выявляется во внешнем, однако не имеет своим существенным содержанием и целью само внешнее в его реальном виде.
С этим равнодушием к идеализирующему единению души и тела выступает — по отношению к индивидуальным особенностям внешней стороны — портретное начало в искусстве. Оно не затушевывает частные черты и формы, как они непосредственно существуют, — убогость природного, жизненные лишения — и не ставит на их место нечто более соразмерное. Впрочем, и в этом отношении мы должны требовать соответствия от данного вида искусства. Однако определенная форма этого соответствия становится безразличной и не очищается от случайностей конечного эмпирического бытия.
Необходимость этого всеохватывающего определения романтического искусства может быть оправдана еще и с другой стороны. Классический идеал, там, где он стоит на своей истинной высоте, завершен в себе, самостоятелен и невосприимчив; он выступает как завершенный индивид, отклоняющий от себя иное. Его облик есть его собственный облик, он живет всецело в нем и только в нем; он не должен приобщаться к обыденности эмпирического и случайного. Поэтому тот, кто воспринимает эти идеалы как зритель, не в состоянии понять их существование как нечто внешнее, родственное его собственному явлению. Хотя образы вечных богов и человечны, они все же не принадлежат смертным; ибо сами эти боги не подвержены недугам конечного существования, а непосредственно возвышаются над ними. Общность с эмпирическим и относительным разрушена.
Напротив, бесконечная субъективность, абсолютное начало романтического искусства не погружено в свое явление, оно внутри себя и вследствие этого обладает своим внешним не для себя, а для других в качестве свободного и доступного каждому внешнего аспекта. Далее, это внешнее должно принять облик обыденного, эмпирически-человеческого, так как сам бог нисходит здесь в конечное, бренное существование, чтобы опосредствовать и примирить абсолютную противоположность, заключающуюся в понятии абсолютного. Благодаря этому эмпирический человек обретает сторону, открывающую ему некое родство и точку соприкосновения, так что он начинает с доверием подходить к себе в своей непосредственной природности. Внешний облик не отпугивает его классической суровостью по отношению к частному в случайному, а предлагает его взору то, чем он сам обладает, пли то, что он знает и любит в своем окружении. Эта родственность в обыденном и есть то, чем доверчиво привлекает нас романтическое искусство. Но так как внешнее, принесенное в жертву обыденности, самим фактом жертвы должно указывать на красоту души, на величие задушевности, святость чувства, то оно вместе с тем призывает нас погрузиться во внутреннюю жизнь духа, в его абсолютное содержание и освоить их.
Наконец, в этом самоотречении заключена та всеобщая идея, что в романтическом искусстве бесконечная субъективность не одинока внутри себя, в отличие от греческого бога, живущего в полной завершенности в себе и невозмутимо счастливого в своей отрешенности. Она выходит за свои пределы, вступая в отношение к иному, которое, однако, принадлежит ей; в нем она снова находит самое себя и остается в единстве у самой себя. Это ее единобытие со своим иным и составляет подлинно прекрасное содержание романтического искусства, его идеал, форму и явление которого составляет внутренняя жизнь, субъективность, душа и чувство. Романтический идеал выражает поэтому отношение к другому духовному явлению, — так связанному с задушевностью, что лишь в этом ином душа живет в задушевном согласии с собой. Как чувство жизнь в некоем ином представляет собой задушевность любви.
Поэтому мы можем указать на любовь как всеобщее содержание романтического в его религиозной сфере. Однако свое подлинно идеальное формирование любовь получает лишь тогда, когда она выражает положительное непосредственное примирение духа. Но прежде чем мы рассмотрим эту ступень прекраснейшего идеального удовлетворения, мы должны сначала обозреть процесс отрицания, в который вступает абсолютный субъект, чтобы преодолеть конечность и непосредственность своего явления в облике человека. Этот процесс развертывается в жизни, страдании и смерти бога за мир и человечество ради возможного его примирения с богом. С другой стороны, существует человечество, которое должно пройти тот же самый процесс в обратном порядке, чтобы в самом себе осуществить возможность этого примирения. Между этими ступенями, средоточие которых образует отрицательная сторона физической и духовной смерти, находится выражение положительного блаженства удовлетворения, которое в этом кругу принадлежит к прекраснейшим предметам искусства.
Для более строгого расчленения нашей первой главы мы должны рассмотреть три различные сферы.
Во-первых, историю искупления Христа: моменты абсолютного духа, воплощенные в самом боге, поскольку он сделался человеком, обладает действительным бытием в конечном мире и его конкретных отношениях и поскольку в этом единичном существовании выделяется само абсолютное.
Во-вторых, любовь в ее положительном образе как примиренное чувство человеческого и божественного: святое семейство, материнскую любовь Марии, любовь Христа и любовь учеников.
В-третьих, общину, дух божий, присутствующий в человечестве вследствие исправления души, умерщвления природного и конечного начала и обращения человечества к богу, — обращения, в котором наказания и муки первоначально опосредствуют соединение человека с богом.