Китай
ДУХ НАРОДА
Механический талант китайцев обнаруживается во многих практических приспособлениях, мостах, водочерпалках, признанных даже европейцами. Они могут подражать с большой точностью и европейским образцам. Они превосходны в создании удивительно искусных вещей, например коллекций насекомых, сделанных с большим мастерством, выполненных полыми, в топкой листовой меди. Об их весьма значительном мастерстве в литье из бронзы свидетельствует башня высотой в пятнадцать футов, отлитая со всеми ее многочисленными украшениями на девяти этажах как бы из единой формы. Их прекрасный фарфор известен повсюду. Их фейерверки, по сообщениям англичан, великолепны. Танец очень развит, составляя основной предмет изучения. Их садовое искусство знаменито; у них должны быть прекраснейшие сады, особенно по ту сторону Китайской Стены. Озера, реки, увеселительные замки, купальни соединены друг с другом с большим вкусом; здесь весьма искусно дополняли природу.
В отношении искусства ясно, что они не могут преуспеть в сфере идеального искусства. Идеал — не для головы китайца; эстетика далека от них. Идеальное должно быть задумано свободным духом, и притом не прозаически, а так, что идея постигнута и вместе с тем слита с телом. Изобразить прекрасное как таковое не удалось еще этому народу. Но он необычайно искусен в подражании, и не только в повседневной жизни, но и в искусстве. Их поэтическая литература богата; у них множество комедий, в которых господствуют интересы их обыденной жизни. Они обнаруживают большое старание и мастерство в области ландшафтной живописи и рисуют также портреты. Но у них нет перспективы и тени. Точность в деталях простирается весьма далеко. Так, один художник спросил своих учеников, сколько чешуек у карпа от головы до хвоста, сколько зазубрин в листьях. Их изображения природы очень точны и искусны, но лишены вкуса, и если китайский художник хорошо копирует европейские картины, как и все вообще, если он действительно знает, сколько чешуек у карпа и зазубрин в листьях, а также какова форма различных деревьев и изгибы их ветвей, то все же возвышенное, идеальное и прекрасное не составляет почвы его искусства и мастерства. Искусство китайцев столь же лишено духа, как и их государственное устройство.
Второй раздел
Индия
Имя Индии было окутано прекрасной дымкой. В новейшие времена эта дымка рассеялась, и суждение находит теперь нечто совершенно иное, чем то, что представляла себе фантазия об этой стране чудес. Когда в новое время более близко познакомились с Индией, духовным складом народа, то первоначальное представление о нем, почерпнутое из знакомства с его самобытными национальными произведениями, было очень высоким. Были совершены новые открытия в области познаний, мудрости, образованности индийцев, а также открыты произведения, восходящие к их золотому веку. Уильям Джонс ознакомился с их поэмами. Когда в Калькутте были устроены театральные постановки, один брамин воскликнул: нечто подобное есть и у нас. Здесь Джонс узнал очень многое. В первоначальной радости от открытия этих сокровищ художественное развитие Индии было оценено очень высоко, индийская поэзия и философия были поставлены выше греческой. В основном это было представление о притягательной прелести чувствований этого народа, мягкого, привлекательного, благоухающего, представление о грации, вмещающей в себя все богатство человеческого духа; прекрасно развившаяся в своей сфере, она наделила все окружающие отношения ароматом роз и превратила прелестную природу в сад любви, предстающий с той же мягкостью и сладострастием, как и с осмысленностью и одухотворенностью. И, действительно, по сравнению с Китаем Индия выступает как страна чудес. В Китае господствует рассудок, лишенный фантазии, прозаическая жизнь, приводящая в закономерный порядок душевный мир и прочно устанавливающая этот порядок извне. Напротив, в Индии нет ни одного предмета, который был бы устойчивым для поэзии и фантазии.
С древних пор Индия особенно славится своей мудростью. Говорят, что там был Пифагор и оттуда вывез свою философию. Особенно его связывают с гимнософистами. Последние, однако, стоят на совершенно иной почве. Они жили исключительно ради теории, отказались от всех других мирских интересов, удалились в мир мысли и жили только ради мысли. Это презрение ко всем остальным жизненным интересам и к жизни вообще и подвигло гимнософистов к тому, чтобы публично уйти из жизни, как это сделал гимнософист Каланус, публично сжегший себя в Сузе. Это решение проистекало не из готовности рискнуть жизнью ради достижения определенной цели, а имело свое основание в том, что жизнь уходила в ее пустую свободу. Не менее велика слава индийской поэзии. Можно сказать, нет такой глубокой и прекрасной мысли, которой не было бы уже в индийской литературе.
Своеобразие индийской красоты можно сравнить лишь с женской красотой, нежной и мягкой во всех своих чертах. Существует своеобразная красота женщин, когда их лицо с чистой кожей покрыто легким прелестным румянцем, не просто свидетельствующим о здоровье и жизни, а более тонким румянцем, как бы духовным дуновением изнутри, и когда черты лица, в том числе взгляд и складки рта, предстают кроткими, мягкими и ненапряженными. Эту почти неземную красоту можно наблюдать у женщин после родов, когда они, избавившись от тяжкого бремени ребенка и от мук самого рождения, душевно радуются появлению на свет своего любимого ребенка. Подобный же род красоты можно наблюдать у женщин, находящихся в магическом, сомнамбулическом сне и благодаря этому стоящих в связи с более прекрасным миром. Великий художник (Скорель. Прим. Г. Лассона. Яну ван Скорелю приписывалась открытая Буассере картина неизвестного художника, изображающая смерть Марии (находится сейчас в Мюнхенской пинакотеке)) придал черты такой красоты умирающей Марии, дух которой уже вознесся в блаженные выси и ее умирающее лицо как бы оживляется еще раз в прощальном поцелуе. Смерть изнуряет тело, но духовное преображение озаряет лицо. Так и в индийской сущности умирает земной элемент и проникает глубоко духовное начало.
Однако такая красота, даже в ее привлекательнейшей форме, остается все же красотой нервной слабости, в которой хотя и растворено все неровное, застывшее и противоборствующее, а душа является как внутренне чувствующая, но в этой душе можно распознать смерть свободного духа, основанного на самом себе. Так, индийское восприятие цветов представляется в высшей степени привлекательным. Но совершенно иначе выглядят произведения, труд, деяния самосознательного духа, свободы и права. У нас тотчас же напрашивается подозрение, что подобная немощная красота неспособна проявить себя со всей силой разума в великих отношениях жизни и государства и что подобная чувствующая жизнь — как это с необходимостью подтверждается — в действительности низвергнется в позорнейшее рабство и бесчестье и отобразится в них.
ИНДИЙСКАЯ ЖИЗНЬ
Подробное рассмотрение искусства и наук индийцев увело бы нас здесь очень далеко. Уже было замечено, что более точное познание их ценности значительно умерило разговоры о мудрости индийцев. Согласно индийскому принципу чистой отрешенно-бескорыстной идеальности, а также чувственных различий обнаруживается, что могут быть развиты лишь абстрактное мышление и фантазия. Так, например, грамматика развилась до очень большой четкости. Но если речь заходит о субстанциальном материале в науках и произведениях искусства, его не следует здесь искать. Важнее всего для нас изначальные основные книги индийцев, особенно Веды. Они содержат множество разделов, четвертый из них — позднейшего происхождения. Содержание их состоит отчасти из молитв, отчасти из предписаний о том, что следует наблюдать людям. Отдельные рукописи Вед попали в Европу, однако полностью они встречаются необычайно редко. Письмо нанесено на пальмовые листья иглой. Веды очень трудно понять, потому что они восходят к глубочайшей древности и написаны на очень древнем санскрите. Только Колбрук перевел одну часть, извлеченную, вероятно, из какого-либо комментария, каковые существуют во множестве. Две великие эпические поэмы — Рамаяна и Махабхарата — также попали в Европу. Были напечатаны три тома Рамаяны, причем второй том встречается крайне редко. Помимо этих произведений особенно следует отметить пураны, повествующие об истории какого-либо бога или храма. Истории эти совершенно фантастичны.
Далее, основной книгой индийцев является книга законов Ману. Этого индийского законодателя сравнивали с критским
Миносом, имя которого встречается и у египтян, что, конечно, не случайно и весьма примечательно. Книга законов Ману (изданная в Калькутте с английским переводом У. Джонсa) составляет основу индийского законодательства. Она начинается с теогонии, которая не только совершенно отличается от мифологических представлений других народов, что естественно, но которая существенно отклоняется от самих индийских традиций. Все же и здесь лишь отдельные основные черты выступают как что-то всепроникающее, в остальном же все предоставлено произволу и капризу кого угодно, поэтому мы беспрерывно сталкиваемся здесь с самыми разнообразными традициями, образованиями и именами. Время, когда возникла книга законов Ману, также совершенно неизвестно и неопределенно. Традиции восходят к двадцать третьему веку до рождества Христова: говорится о династии детей Солнца, после которых была династия сынов Луны. Так или иначе, несомненно, что книга законов восходит к глубокой древности. Знание ее необычайно важно для англичан, потому что от этого зависит понимание ими местного права.
Произведения искусства Индии находятся особенно на побережье Коромандель и т. д. Нибур (Карстен Нибур (1733—1815), отец историка, путешественник) впервые обратил на них внимание. Они представляют собой колонны, большие фигуры и другие предметы, высеченные в скалах. На стенах находятся мифологические изображения. Им приписывается глубокая древность, однако из содержания изображений явствует, что оно не выходит за пределы существующей мифологической системы. Согласно новейшему представлению, они были созданы в эпоху после рождества Христова, индийцы пользовались для их изготовления трудом абиссинцев, а последние воспроизвели лишь то, что они видели в Египте. Были найдены линии и отношения, заимствованные из греческих произведений и затем неумело воспроизведенные.
В персидском регионе мы сначала рассматривали самих персов, почитающих простую сущность природы. Это заключает в себе элемент мысли, который, однако, не развит, а его моменты распадаются в безразличии друг к другу: в Вавилоне, Передней Азии и Сирии это чувственность; другой момент — духовный, и он выступает в двух формах. Во-первых, в форме, заключающей в себе сознание абсолютного предмета как конкретного внутри себя, принцип отрицательности. Это — принцип, обнаруженный нами в приморских городах. С другой стороны, выявляется совершенно абстрактная чистая мысль без какого-либо конкретного содержания — принцип иудейской религии. Теперь возникает потребность в том, чтобы соединить эти противоборствующие моменты в одно субстанциальное единство, в сознание духа, представляющего собой дух. В этом состоит задание, и в качестве задания мы наблюдаем его в Египте.
В Египте нашему взору предстает образ сфинкса, двуединая фигура, полуживотное, получеловек, и притом очень часто женщина. Образы драконов, кентавров, великанов напоминают, вообще говоря, о Востоке. Со сфинксом же связывается более глубокий смысл. Его можно рассматривать как символ египетского духа. Это духовное начало, уже отделенное от животного, природного и начинающее проглядывать из него, однако еще не освобожденное, еще скованное противоречием. Человек поднимается и? животного, уже осматривается вокруг, но не стоит еще на своих ногах, еще не в силах полностью освободиться от оков природы. Мы можем тут же прибавить, что бесконечные создания египтян находятся наполовину над землей, наполовину под ней. Все царство — наполовину царство жизни, наполовину царство смерти. То же самое мы видим в колоссальной статуе Мемнона, на которую падает, заставляя ее звучать, свет восходящего солнца. Это еще внешний свет, а не свет духа, звучащего в самом себе.
И язык египтян представляет собой еще иероглиф, а не слово, истолкование сфинкса, решение его загадки. Воспоминания самого Египта дают нам множество образов и фигур, высказывающих его характер. Мы распознаем в них дух, чувствующий себя стесненным, выражающий себя лишь в чувственной форме. Так, сама египетская сущность предстает здесь как сфинкс, загадка или иероглиф. Их собственная загадочность есть решение вопроса о значении египетского образа. Он означает только задачу, поставленную всемирной историей, и неудачу в решении этой задачи.
Персидское царство исчезло, и от времени его расцвета сохранились лишь печальные остатки. Прекраснейшие и богатейшие города, такие, как Вавилон, Суза, Персеполис, были полностью разрушены, и лишь немногие руины указывают нам то место, где они были. Даже новые большие города Персии — Исфаган, Шираз — наполовину стали руинами. И эти руины не источают новой жизни, как в древнем Риме, но почти полностью исчезли из памяти окружающих их народов. Для Египта же его руины имеют совершенно непосредственное значение. Это страна руин вообще, которая с древних пор, равно как и в новое время, привлекала к себе необычайно большой интерес. Руины Египта, конечный результат безмерного труда, превосходят по колоссальности и грандиозности все, что сохранилось до нас от древности.
Египет считался у древних страной чудес. Таким он остался и до нашего времени. Сведения о нем дают нам в особенности греки, и прежде всего Геродот. Этот проницательный историк сам посетил страну, о которой он хотел рассказать, и познакомился в основных центрах с египетскими жрецами. Он точно сообщает обо всем, что видел и слышал, однако не дает конкретных сведений о богах, ибо этого не полагалось делать. Таким образом, он не осмеливался высказать что-либо более глубокое об их смысле: ведь это нечто священное, и он не может говорить об этом как о чем-то внешнем. Помимо него важное значение имеет Диодор Сицилийский. Он посетил Египет в эпоху Августа и сообщает множество сведений о египетской религии. Но он схватывает лишь внешнее, а помимо этого в его эпоху существовали уже самые различные представления об этой религии, отчасти противоположные его собственным. Среди еврейских историков для наших знаний о Египте важен Иосиф. За последние двадцать пять лет страна была открыта как бы заново, и европейцы были чрезвычайно поражены совершенно неисчерпаемым богатством ее удивительных художественных творений. Трудно, однако, проникнуть в дух этого чуда, ибо у нас нет ключа к этим открытиям.
У египтян нет такой книги, как у евреев, нет Гомера и Рамаяны, — иначе мы знали бы, что делать с ними. У них не было национального словесного творения. Если бы у них было что-либо подобное, в эпоху Птолемеев оно было бы переведено на греческий язык. Эта кажущаяся случайность соответствует, однако, египетской точке зрения: у mix не могло быть словесного творения, потому что они не могли прийти к пониманию самих себя с помощью языка. Недостаток их оригинального творения есть лишь эффект невосприятия ими самих себя. Знаки духа пребывают у них еще в непосредственности. Так, они высказывали себя в иероглифах, в строениях и скульптурах, то есть их дух был для них самих загадкой.
ЕГИПЕТСКАЯ РЕЛИГИЯ
Почитание животных
Сам египетский дух представляет собой загадку во всемирной истории. Загадка имеет стороны, заключающие в себе более глубокое значение, и мы видим, что таковы по своему характеру египетская религия и великие труды египтян, проистекающие хотя и из политических отношений, но главным образом из религиозного стремления. Так как египетская религия была именно загадкой, то с древних времен ведется спор о том, каковы же были ее смысл и ее значение. Стоик Херемон, бывший в Египте в эпоху Тиберия, объявляет ее чисто материалистической по содержанию, говоря, что религия эта была совершенно физической по своему характеру, а божества — просто календарными божествами. Противоположную позицию занимают неоплатоники, видящие во всем символ и духовное значение и считающие, что содержанием египетской религии был чистый идеализм, а не нечто физическое. Оба представления подтверждаются, но подтверждается также и то, что каждое из них односторонне само по себе и что природные и духовные силы рассматриваются ими в теснейшей связи друг с другом; при этом, однако, не выявляется духовный смысл, но обе эти силы, связанные между собой, сочетаются и объединяются именно в их высшем противоречии.. Говоря, что лев, крокодил были для египтян только символами, мы вкладываем в это недопустимо далеко идущий смысл. Если же говорят, что египтяне почитали в Аписе не только природное животное, но что в своем представлении и чувстве они понимали под этим еще и что-то другое, то это представление имеет необходимую силу само по себе. Ибо люди никогда не почитали вещей как таковых, потому что у них вообще было чувство своего величия. Когда мы объясняем египетские образы, то это ведь наше объяснение. Значение, которое мы им приписываем, это — наша мысль. В египетских же изображениях значение и предметность именно слиты друг с другом и не могут мыслиться отдельно.
В Египте мы находимся еще внутри созерцания природы. Когда мы говорим о боге, мы стоим на почве мысли и от этой абстрактной мысли переходим затем к божественным свойствам и сущностным определениям. Здесь мы должны совершенно оставить эту точку зрения и предоставить действовать лишь чувственной способности воображения. В случае египетского созерцания природы речь идет не о всеобщем небе Китая, не о всеобщей природной душе и ее воплощении, как у индийцев, не о всеобщем, чистом свете персов. Не являются египетские природные божества и героями, основой которых была бы человеческая природа. Мы имеем здесь дело не со всеобщим созерцанием природы, а с частными, определенными природными образами. Но поскольку этот частный, замкнутый мир становится религиозным, он не остается просто чувственным, а переводится в сферу представления. Последнее в силу внутренней подвижности египтян переходит в дальнейшие созерцания и определяется в качестве символа. Мы движемся на почве символов, где все имеет отличное от него самого значение, а само это значение опять-таки может быть лишь частным представлением, которое вновь становится символом символа. Мысль, связывающая таким путем известные образы, остается индивидуальной точкой, которая соединяет их, но сама не раскрывается в мысли. Целое представляет собой нечто фантастическое, поскольку в нем связываются многообразные, многосторонние элементы. Но этим фантастическим соединением указывается на некое внутреннее содержание, которое, однако, не раскрывается в его действительном виде.
Египтяне не безусловно почитали животных в их природной жизненности, опять-таки снижая их до уровня символа и используя в качестве иероглифов. Хотя в их воззрении на животного и содержалась та определенность, что они постигали в этом своеобразие всеобщей жизненности, в то же время в своей суровости они низводили это своеобразие до явления, представляющего нечто другое, обращая его в символ, во внешнюю реальность инородного смысла. Животное как таковое не имеет уже значения, а заключает в себе более высокий смысл; лишь образ животного еще сохраняется при этом. Эти образы широко известны из египетской скульптуры: сокол, ястреб-перепелятник, орел, коршун, навозный жук, скарабей почитались не сами по себе, но как имеющие при этом содержание, отличное от природы самого образа. Символика является для нас смутной вещью, становящейся тем более темной, чем большее число форм мы познаем. Каково было значение отдельных фигур — это должна выяснить специальная отрасль знания. Здесь сразу же обнаруживается очень много неопределенного, и не следует надеяться на то, что можно будет достигнуть полной ясности в этих совершенно смутных вещах. Так, навозный жук должен быть символом плодородия, порождения, солнца, пути солнца, коршун — символом предсказания, года, сожаления, ибис — символом разлива Нила. Мысль об этом никому не пришла бы теперь в голову, когда символы представляют образы. Странность такого сочетания проистекает именно из того, что не общее представление становится образом, как мы представляем себе творчество, а, наоборот, исходным является чувственное содержание, в которое и погружается воображение. В связи с различным состоянием Нила появляются разные животные; так образуется внешняя связь, придающая подобным животным дальнейшее особое значение. Можно снизить животное и до уровня внешнего знака; так, ласточка может представляться нам знаком возвращения весны. Таким образом фигуры животных становятся облачением скрытого в них более глубокого содержания.
Поэтому в дальнейшем сама фигура животного преображается и не остается такой, какой она непосредственно является. Мы видим здесь, как из фигуры животного возникает нечто высшее. В животном душа, будучи чем-то только живым, остается чем-то только внутренним; мы видим теперь, как получает более конкретную и определенную форму то, что заключено в нем лишь в качестве предчувствия и чего-то искомого. Египетской воображение породило многообразнейшие сочетания. Первоначально мы находим фигуры, образовавшиеся в результате соединения различных животных: змеи с бычьей, бараньей или
львиной головой, тело льва с бараньей головой и т. д. Более важными являются образования, сочетающие человеческую фигуру с лицом животного, где, следовательно, животный элемент употребляется для того, чтобы представить в человеке духовное. Не человеческое служит символом, а своеобразный чувственный образ духовного. Поскольку египтяне исходили из такого чувственного выражения духовного начала, они искажали человеческую фигуру, соединяя ее с лицом животного, чтобы придать ей вполне определенное выражение.
Требуется уже более высокое искусство для того, чтобы придать человеческой фигуре определенный характер, выражение* Прекрасное искусство греков умеет достичь особого выражения — благодаря духовному характеру — в форме красоты, и ему не нужно искажать человеческое лицо ради понимания. Египтяне же выходили из положения, употребляя в качестве символа этого животный элемент. Они использовали головы животных в качестве масок человеческих тел и фигур божеств там, где они: явно имеют символическое значение. Лицо животного должно служить здесь лишь для того, чтобы обозначать особого человека в его особых делах и занятиях, а также образы богов в их частном спокойном состоянии. Животное служит, следовательно, знаком. Люди являются с бараньими, бычьими, львиными, обезьяньими головами; человеческим образам богов дается объяснение с помощью голов и масок животных. Например, у Анубиса собачья голова, у Исиды — львиная с бычьими рогами и т. д. Жрецы надевали подобные головы просто в качестве масок II появлялись при выполнении своих функций в виде сокола, шакала, быка и т. д. Писец на суде мертвых, часто встречающаяся фигура, хирург, вынувший у мертвого внутренности и изображаемый бегущим, потому что он совершил грех перед жизнью, человек, занимающийся бальзамированием, — все это люди, которым предписан определенный род действий, и они выступают с головами животных, представляющими собой маски и не что иное, как знаки.
Важнейшим, однако, является соединение животных тел с человеческими лицами. Здесь духовный смысл животного выражается в примечательных образах: это многократно создававшиеся сфинксы, множество различных образований, например львиных тел, из которых выглядывает человеческое лицо, девическое, но также и мужское; существуют также бородатые сфинксы. Здесь духовное одновременно дано и созерцанию; замкнутое, духовное начало, желающее уяснить себе самого себя, прорывается из животного элемента. В этих фигурах становится явным, что смысл духовного есть задача, требующая решения, подобно тому как загадка вообще представляет собой не речь о чем-то неизвестном, а требование раскрыть его. Таким образом, и ястреб-перепелятник с человечьей головой и широко раскинутыми крыльями рассматривается как символ души. Впрочем, встречаются сфинксы и с головами других животных на львином теле, с бычьими, ослиными и соколиными головами. Человек, выходящий из естественного состояния, символизируется в образе сфинкса.
Мы видим, что египтяне, скованные природой, притупленные стесненным замкнутым созерцанием природы, в то же время прорывают эту скованность и являются в противоречии, разрешение которого они представляют себе в качестве задачи. Духовное же существует для человека в его своеобразной форме, в силе его собственной изобретательности и ловкости. Волнение и сила египетского духа не прошли мимо этого, но представили ого, равно как и природные силы, как нечто достойное почитания, гипостазировав человеческое умение и рассматривая его как что-то важное. Однако духовное выступает еще не как всеобщее, а только как нечто особенное наряду с силой природы. Египетский культ природы является таким образом в его второй, опосредованной форме как почитание богов, в которых нераздельно объединены духовное и природное. Египетские боги — это образы, бытию которых хотя и присуща духовная действенность, то есть особая частная действенность, но которые, с другой стороны, опять-таки соединяются с природными вещами и снижаются до уровня символов.
У египтян была необходимая потребность в искусстве; оно с необходимостью возникает из недр египетского духа. В народе, погруженном еще в природу как таковую, как это в целом свойственно для восточного духа, где преобладает природный момент, — в таком народе искусство, поскольку оно существует, может создать лишь нечто искаженное и бездуховное. Для того чтобы могло появиться искусство, необходима способность к осознанию духовного начала. Там же, где духовное осознается как некое абстрактное единое, там нет места для искусства; единое постигается лишь абстрактной мыслью, и оно может осознаваться лишь во внутреннем мире. Иудейская и магометанская религии не допускают художественных произведений. Искусство здесь не только представляет собой что-то неудовлетворительное, но оно просто греховно — именно потому, что предметом является здесь нечто неопределенное, невидимое, бесформенное, постигаемое в мысли. В христианской религии, религии духа, искусство может выступить, но как нечто относительно безразличное, ибо оно не является единственным способом, каким дух может составить себе представление о самом себе. По крайней мере нельзя с полной серьезностью относиться к религиозному, высшему искусству, где дух представляет самого себя в духовной форме. Так обстоит дело у протестантов.
Искусство относится к середине духовного процесса. Оно представляет собой осознание духовного, которое еще не достигло самой формы духа, но представление о нем первоначально воспроизводится внешним образом. Само внешнее должно обнаружиться как нечто духовное, и дух должен изменить и проработать его. Образованное духом есть нечто выработанное им. Когда духовное достигает более адекватной, высшей формы осознания, выступает как свободный, чистый дух, искусство становится чем-то излишним. Но поскольку дух еще скован природой, таковым же является и сознание, которое нуждается поэтому в естественной форме созерцания внешнего образа, представляющего собой выражение духа: последнее может быть только продуктом духа. Поэтому в той форме, которая находится теперь перед нами, в египетском духе искусство является необходимой формой сознания, знания и представления о себе.
Следовательно, у египтян есть необходимая потребность в искусстве. Однако оно еще не может быть чистым, прекрасным, подлинно классическим искусством, так как духовное еще не постигнуто как подлинно духовное в соответствии с его принципом, но оно стремится освободиться в своей борьбе с природным. Это борение в содержании имеется как в субъективном сознании, так и в его выражении; оно и создало искусство в Египте. Дух, созерцающий частные явления природы и выступающий при этом как формирующий и стремящийся дух, превращает непосредственное, природное созерцание, например Нила, солнца и т. д., в образы, в которых он принимает участие. Будучи, как мы уже видели, символизирующим духом, он стремится овладеть этими символизациями и поставить их перед собой. Чем более загадочным и темным предстает он для себя самого, тем более стремится он к тому, чтобы в процессе работы освободиться от этой стесненности и получить предметное представление.
Материал, в котором этот дух получает представление о самом себе, может быть лишь чувственно природным материалом, и дух выступает таким образом как мастер, вписывающийся в камень, обращающийся из субъективности во внешнюю объективность, стремящийся сделать себя предметным. То, что мы знаем от самих египтян, в чем они оставили свидетельство о себе, это — архитектура, скульптура. Примечательной особенностью египетского духа является то, что он стоит перед нами как такой грандиозный мастер, который стремился выявить себя, но не мог удовлетвориться непосредственным, чувственным, солнцем, луной. Он ищет не роскоши, не игры, не удовольствия, но им движет стремление понять себя, и помимо этого воплощения в камне у него нет иного материала и почвы, чтобы узнать о себе, что он такое, и осуществить себя для себя самого. Мы восхищаемся в их произведениях искусства силой этого стремления; мы удивляемся, как далеко зашли египтяне в овладении и оперировании природными массами. Понимание механики достигло у них высшей степени развития. В новое время было поднято много шума в связи с доставкой обелисков в Рим, а головы сфинкса — в Англию; но все это мелочи по сравнению с трудами египтян.
Это стремление к самообъективации никогда не может насытиться и завершиться. То, что египетский дух доводит до представления в своих произведениях, это не ясное для себя содержание, а загадка для себя самого. Он вписывает в камень свои загадки, иероглифы. Так, в качестве форм, которые он вырезал в камне, мы видим, во-первых, иероглифы в собственном смысле слова; ими покрыты целые стены. Они в большей мере связаны с субъективным представлением и предназначены для языкового выражения. Во-вторых, мы видим иные иероглифы, эти грандиозные создания зодчества и ваяния, которыми покрыт Египет. Несмотря на великие открытия нового времени, мы не намного продвинулись в понимании египетских иероглифов. Однако сами языковые произведения в собственном смысле навсегда останутся для нас загадочными и никогда не станут совершенно ясными.
Деянием египтян мы должны считать их смелые, грандиозные произведения искусства. Другие народы проявляли себя таким образом, что это вело к иным результатам. Предметом их усилий было, например, завоевание других народов. Но плоды уничтожения сохраняются только в воспоминании. Во время Троянской войны действовали сотни тысяч людей в течение десяти лет, однако содеянное ими — уничтожение обеих сторон. Деянием римлян было покорение народов, и это стоило им миллионов человеческих жизней. Египтяне же оставили после себя создания позитивного характера: могучее, грандиозное царство произведений искусства, которые отчасти сохранились лишь в обломках, но в целом предстают неразрешимыми. Это величайшие произведения. Уже Геродоту казались незначительными создания греков по сравнению с произведениями египтян, в особенности по сравнению с лабиринтом. В действительности они более величественны и удивительны, чем все остальное в мире, чем все, что было создано в древности и в новое время.
Дух, находящийся в брожении, с необходимостью не достигающий ясности, но стремящийся к ней, — этот дух представляет собой могущественное сочетание, которое он еще не постигает в его (примирении и не умеет поставить перед собой. Мы видим величайшие усилия и разумность в области механического, что контрастирует с диким бурлящим содержанием, производимым при этом. Эти крайности оказываются здесь связанными друг с другом: природа, природный дух, погруженный в природу, и дух, высвобождающийся и противоборствующий этому подвластному положению. Здесь уже нет свойственного прежним восточным сущностям соединения этих обоих моментов, как оно представляется рассудку, когда он говорит о единстве природы и духа и слышит, как говорят об этом. Это не есть еще и подлинное единство, начинающееся у греков и завершающееся в христианстве, та духовная свобода, для которой все чисто чувственное и природное полагается только духом, составляет лишь материал и почву для обнаружения духа. Египетское начало находится посредине между первоначальным, восточным единством и идеализмом, единством в сфере духовного. Обе стороны являются самостоятельными, но абстрактно самостоятельными. Перед нами единство, находящееся в брожении, где подлинное единство лишь предчувствуется, представлено в качестве загадки, задачи.
Платон рассказывает (Тимей, 22), как один египетский жрец говорил, что греки вечно останутся только детьми. Напротив, мы можем сказать, что египтяне были сильными, настойчивыми отроками, которые только благодаря идеальной форме, благодаря ясности относительно самих себя стали юношами. Восточный дух — это единство, погруженное в природу; египтяне уже являют собою невозможность оставаться в природе. Индиец относится к природе лишь негативно, он убегает от нее, египтянин же работает над ней. Египтянин — это задача, без которой не может быть разрешения. Но если задача найдена, то вместе с ней дано и ее решение: должна выявиться еще только форма всеобщности. Для египетского духа стало невозможным оставаться в природном единстве субстанции. Могучая африканская природа разорвала это единство и обрела задачу, решением которой является свободный дух.
Представляет интерес рассмотреть те исторические свидетельства, как сознание египтян представляло себе свой дух в форме задачи. Яснее всего это было высказано им, как мы можем видеть, в знаменитой надписи на покрывале в святилище богини Саиса Нейт, в которой греки узнали свою Палладу. Там говорится: я есть все бывшее, настоящее и грядущее: ни один смертный не открывал моего покрывала. Эти слова часто принимаются за высказывание, сделанное навсегда и навечно, а именно что внутренняя сторона, истина природы, то есть дух, будто бы не могут быть познаны. Но это лишь надпись египтян, высказывающая то, что представляет собой египетский дух. Приведенные выше слова имеются у Плутарха; Прокл добавляет к этому: плод, рожденный мною, есть Гелиос. Тем самым дано решение: внутреннее, сокровенное порождает нечто ясное, ясное для себя самого, духовное солнце. Но это самопрояснение есть дух. Нейт, сокровенное ночное божество, в честь которого устраивалось празднество лампад, — приписываемые ей эпитеты можно было бы отнести прямо к ночи, — это мать Гелиоса, солнца или света, как он взошел у греков, являясь в образе Аполлона. Надпись же на храме в Дельфах гласила: человек, познай самого себя. Греческий Аполлон — это не просто солнечный бог, но и бог знания; в греческий дух сказывается в том, что Аполлон повелевает человеку иметь самосознание. Более кратко, чем этими словами нельзя передать характер египетского духа, его связь с греческим и сам греческий дух.
Знающий бог устанавливает своей абсолютно высшей заповедью, что дух должен быть постигнут. Здесь имеется в виду не всевозможные человеческие сведения, знание своих особых склонностей, пристрастий, слабостей и отдельных черт, но познание человеком его внутреннего, духовного начала. Должен быть познан не отдельный человек с его особенностями, слабостями и ошибками, но человек вообще. Этого сознания духовного достигли греки. То, что для египтянина оставалось задачей, для грека достигло осознания того, что он постигает себя, свое существо, то есть дух. В греческом духе человеческое предстает как нечто ясное и раскрытое. Здесь, следовательно, решена загадка и таким образом полностью выражена противоположность греков и египетского духа.
Переход от египетского духа к греческому намечается в том, что Паллада пришла в Грецию из Египта и что происхождение афинян выводится из Египта (Кекропс). Этот переход прекрасно выражен в истории Эдипа. Сфинкс, египетский образ самой загадки, появился в Фивах и задал следующую загадку: «Что это такое, что утром ходит на четвереньках, днем — на двух ногах, а вечером — на трех?» Грек Эдип разрешил загадку и сбросил сфинкса со скалы, ответив, что это человек. И это верно: загадкой египтян является дух, человек, сознание его своеобразного существа.