Тот же принцип, который послужил нам основанием для разделения драматической поэзии на трагедию и комедию, дает теперь существенные точки опоры и для истории ее развития. Ибо поступательное движение в таком развитии может состоять только в обособлении и выработке основных моментов, заключенных в понятии драматического действия, так что, с одной стороны, все осмысление и исполнение раскрывает субстанциальность целей, конфликтов и характеров, тогда как, с другой стороны, средоточием всего оказывается субъективная внутренняя жизнь и своеобразие.

α. В этом отношении, поскольку речь не идет о полной истории искусства, мы можем здесь оставить в стороне те начатки драматического искусства, которые встречаем на Востоке. Сколь многого ни достигла восточная поэзия в эпосе и в некоторых видах лирики, все восточное миросозерцание по самой своей природе налагает запрет на достаточно полное развитие драматического искусства. Ибо для подлинно трагического действия необходимо, чтобы уже пробудился к жизни принцип индивидуальной свободы и самостоятельности или же по крайней мере принцип самоопределения, способность свободно, по своей воле отстаивать свое дело и его последствия; а для появления комедии в еще большей степени должно проявиться свободное право субъективности и ее уверенного в себе господства. Ни того, ни другого нет на Востоке, и величественная возвышенность магометанской поэзии, несмотря на то, что индивидуальная самостоятельность уже дает себя знать в ней с большей энергией, особенно далека от любой попытки выразиться в драматических формах, — поскольку, с другой стороны, одна единая субстанциальная сила лишь тем последовательнее подчиняет себе всякое сотворенное существо, неуклонно предрешая его участь.

Поэтому право особенного содержания индивидуального действия и субъективности, углубляющейся внутрь самой себя, — то, чего требует драматическое искусство, — не может еще выступить здесь, и как раз в магометанстве покорность субъекта воле божией продолжает оставаться тем более абстрактной, чем более абстрактно-всеобщей является та единственная власть, которая царит над всем и в конечном счете не допускает появления чего бы то ни было обособленного. Поэтому первые шаги драматического искусства мы обнаруживаем только у китайцев и индийцев, но и здесь, если судить по немногим образцам, ставшим известными до сих пор, не как осуществление свободного, индивидуального действия, а, скорее, как живое изображение событий и чувств в определенных ситуациях, которые проходят перед зрителем как бы в его присутствии.

β. Поэтому подлинное начало драматической поэзии мы должны искать у греков, где принцип свободной индивидуальности вообще впервые создал возможность появления совершенной, классической формы искусства. Однако в соответствии с этим типом индивид лишь в той мере может выделиться здесь по отношению к действию, в какой этого непосредственно требует свободная жизненность субстанциального содержания человеческих целей. Поэтому в древней драме, трагедии и комедии речь идет преимущественно о всеобщем и существенном содержании цели, которую осуществляют индивиды; в трагедии о нравственной правоте сознания перед лицом определенного действия, об оправданности деяния как такового; в древней комедии также выделяются общие общественные интересы: государственные мужи и их способ управления государством, война и мир, народ и его нравственный уровень, философия и ее порча и т. д. Поэтому здесь не могут вполне закрепиться ни многообразное описание внутреннего мира души и своеобразия характера, ни специфическое осложнение действия и интрига, интерес не вращается и вокруг судьбы индивидов, но вместо этих более частных сторон требуется проявить участие прежде всего к простой борьбе и исходу борьбы между существенными жизненными силами и богами, властвующими в душе человека. Как индивидуальные представители этих сил и выступают трагические герои, подобно тому как комические герои делают очевидной всеобщую превратность, которая в наличной действительности оказывается присущей даже основным направлениям общественного бытия.

γ. В современной же, романтической поэзии преимущественный предмет составляет личная страсть, удовлетворение которой может касаться только какой-либо субъективной цели, и вообще судьба особенного индивида и характера в конкретных условиях.

С этой стороны поэтический интерес заключается в величии характеров, которые благодаря своей фантазии, умонастроению или склонностям возвышаются над своими ситуациями и действиями и в то же время являют все богатство своей души как реальную возможность, часто подавляемую и уничтожаемую только обстоятельствами и осложнениями; однако в самом своем величии такие натуры обретают примирение. Что касается особенного содержания действия, то при подобном способе осмысления наш интерес направляется не на нравственную оправданность и необходимость, а на отдельное лицо и его обстоятельства. Поэтому при таком подходе главный мотив будут составлять любовь, честолюбие и т. д., возможно, даже и преступление. Однако последнее слишком легко превращается в трудно обходимое препятствие. Ибо преступник сам по себе — это лишь омерзительная картина и не более того, особенно если он слабоволен и по природе подл, как герой мюлльнеровской «Вины». Здесь прежде всего нужно требовать по крайней мере формального величия характера и могущества субъективности, чтобы герой мог выдержать все отрицательное и спокойно встретить свою судьбу, не отрекаясь от своих деяний и не будучи раздавлен внутри себя. С другой стороны, не следует избегать и субстанциальных целей — таких, как отечество, семья, царский венец, империя и т. д., даже если для индивидов во всем этом важна не субстанциальность, а только их собственная индивидуальность. Однако такие цели не составляют уже здесь собственно последнего содержания воли и действия, а, скорее, образуют определенную почву, на которой стоят и вступают в борьбу друг с другом различные индивиды с их субъективными характерами.

Наряду с этой субъективностью может выступить, далее, вся широта частных особенностей как в плане внутреннего, так и в плане внешних обстоятельств и отношений, в рамках которых протекает действие. Тем самым здесь, в отличие от простых конфликтов, какие мы находим у древних, по праву выступают многообразие и полнота действующих характеров, необычность перипетий, каждый раз заново сочетающихся друг с другом, сплетение интриг, случайность событий, вообще все те стороны, высвобождение которых из всеобъемлющей субстанциальности существенного содержания составляет тип романтической формы искусства в отличие от классической.

Но и при такой позиции, несмотря на эту, казалось бы, свободу частного обособления, необходимо — если целое должно оставаться драматическим и поэтическим, — чтобы, с одной стороны, была явно выделена определенность коллизии, подлежащей исчерпывающему развитию, а с другой стороны, преимущественно в трагедии течение и исход особенного действия должны сделать очевидным господство высшей силы, будь то провидение или судьба.