Что касается прежде всего оракулов, то о них нам нет надобности распространяться в этом месте. Существенный момент заключается здесь лишь в том, что в классическом искусстве уже не почитаются явления природы как таковые, тогда как, например, парсы поклонялись месторождениям нефти или огню, а у египтян боги оставались неизведанными, таинственными, немыми загадками; теперь боги, сами себя осознающие и проявляющие свою волю, возвещают людям свою мудрость посредством явлений природы. Так, древние эллины (Геродот, II, 52) спросили додонского оракула, должны ли они принять имена богов, которые пришли к ним от варваров, и оракул ответил: употребляйте их.

α. Знаки, посредством которых боги открывают себя, были по большей части совершенно простыми: в Додоне — шум и шелест священного дуба, журчание ключа, звон медной посуды на ветру, в Делосе — шелест лаврового дерева, в Дельфах — ветер, проносившийся по бронзовому треножнику. Но помимо таких непосредственных природных звуков сам человек становится изречением оракула, когда он, одурманенный и возбужденный, теряет рассудок и из бодрствующего состояния погружается в природное состояние восторженности. Так, например, пифия в Дельфах, одурманенная испарениями, изрекает вещие слова, а в Трофонийской пещере человеку, задавшему вопрос оракулу, являлись видения, и на основании толкования их он получал ответ.

β. К внешним знакам присоединяется еще и вторая сторона. Хотя в изречениях оракула бог признается всезнающим и Аполлону, всезнающему богу, был посвящен самый важный оракул, однако формой, в которой он проявляет свою волю, остается совершенно неопределенный природный элемент — глас природы или бессвязное звучание слов. Из-за этой неясности формы само духовное содержание становится темным и нуждается поэтому в толковании и объяснении.

γ. Это объяснение, хотя оно и одухотворяет в сознании то возвещение бога, которое сначала существует лишь в форме природного, все же остается темным и двусмысленным. Ибо бог в своем знании и своей воле есть конкретная всеобщность; такими же должны быть его совет или веление, которые открывает человеку оракул. Но всеобщее не односторонне и абстрактно, а в качестве конкретного содержит в себе как одну, так и другую сторону. Так как человек противостоит всезнающему богу как неведающий, то и само изречение оракула он принимает как неведающий, то есть ему не открывается конкретная всеобщность этого изречения; если он решается действовать в согласии с последним, он может выбирать из двусмысленного высказывания бога лишь одну сторону, так как каждый поступок при данных частных обстоятельствах всегда должен быть определенным, должен признавать лишь одну сторону и исключать другую. Но едва он что-либо сделал и дело, которое благодаря этому стало его делом, за которое он должен отвечать, действительно свершено им — он впадает в коллизию. Он внезапно видит, что другая сторона, которая имплицитно также содержалась в изречении оракула, обращается против него; им овладевает, вопреки его знанию и воле, судьба его дела, которую ведают боги, а не он. И наоборот, боги являются определенными силами, и их изречение, если оно носит в себе этот определенный характер, как, например, повеление Аполлона, побуждающее Ореста к мести, также приводит из-за этой определенности к коллизии.

Так как форма, которую принимает в изречении оракула сокровенное знание бога, носит совершенно неопределенный внешний характер или, иначе говоря, имеет абстрактно внутренний характер слова и само содержание из-за своей двусмысленности заключает в себе возможность разлада, — то в классическом искусстве изречения оракула составляют один аспект содержания и важны не для скульптуры, а для поэзии, и преимущественно для поэзии драматической. Они, по существу, уместны в классическом искусстве потому, что в нем человеческая индивидуальность еще не поднялась на вершину внутреннего переживания, где субъект черпает решение относительно своего образа действия только из самого себя. То, что мы в нашем смысле слова называем совестью, здесь еще не существует. Правда, греческий человек часто действует, руководствуясь собственной страстью, дурной или хорошей, однако подлинный пафос, который должен его одушевлять и в самом деле одушевляет, имеет своим источником богов; их содержание и могущество составляют всеобщий характер такого пафоса. Герои или исполнены им непосредственно или же спрашивают совета у оракула, когда боги не предстают им воочию, для того, чтобы повелеть им совершить определенное деяние.