Общую характерную черту второй основной ступени, лирики греков и римлян, составляет классическая индивидуальность. В соответствии с этим принципом отдельное сознание, сообщающее себя в лирических формах, не растворяется во внешнем и объективном и не возносится над самим собой, следуя возвышенному призыву, обращенному ко всякому творению: «Всякое дыхание да славит господа!» Не погружается оно и во всепроникающего и животворящего Единого, радостно освобождаясь от всех пут конечного, по субъект свободно смыкается со всеобщим как субстанцией своего собственного духа и внутренне доводит до поэтического сознания это свое индивидуальное единение.

Лирика греков и римлян отличается как от восточной лирики, так, с другой стороны, и от романтической. Ибо вместо того, чтобы углубляться в проникновенность частных настроений и ситуаций, она, напротив, доводит внутреннее до прозрачнейшего раскрытия его индивидуальных страстей, созерцаний и взглядов. Тем самым и она, будучи выражением внутреннего духа, сохраняет пластический тип классической формы искусства, насколько это вообще возможно для лирики. Излагаемые ею жизненные воззрения, мудрые изречения и т. п., несмотря на всю свою прозрачную всеобщность, не лишены, однако, свободной индивидуальности самостоятельного умонастроения и способа понимания. Они выявляются не столько в образах и метафорически, сколько прямо и в собственном смысле, при этом и субъективное чувство становится объективным для самого себя отчасти в более общей форме, отчасти же в наглядном облике. В рамках той же индивидуальности отделяются друг от друга особые виды — по замыслу, выражению, диалекту и стихотворному размеру, с тем чтобы в завершенной своей самостоятельности достигнуть кульминационной точки развития. Подобно внутреннему содержанию и его представлениям, более пластично и внешнее изложение, поскольку оно выделяет — с музыкальной точки зрения — не столько внутреннюю мелодию чувства, сколько чувственное звучание слова в соответствии с ритмической мерой его движения, присоединяя еще сюда сложные фигуры танца.

α. Греческая лирика в изначальной и наиболее развитой форме осуществляет такой художественный характер, доводя его до совершенства. Сначала еще в эпически выдержанных формах гимна, которые, пользуясь эпическим метром, не столько выражают внутреннее вдохновение, сколько в устойчивых объективных чертах, как я уже показал выше, представляют душе пластический образ богов. Следующий шаг вперед с точки зрения метра представляет элегический размер, который добавляет пентаметр и являет собой начало строфической завершенности благодаря равномерно повторяющемуся чередованию пентаметра с гекзаметром и одинаковым цезурам. Поэтому элегия, как гражданская, так и эротическая, по всему своему топу уже более лирична, хотя в форме гномической элегии она еще очень близка эпическому выявлению и высказыванию субстанциального как такового, так что ею почти исключительно владеют ионийцы, у которых верх всегда оставался за объективным созерцанием. И в плане музыкального момента достигает полного развития главным образом только ритмическая сторона.

Наряду с этим, в-третьих, в рамках нового размера развиваются ямбические стихи, которые в резкости своих порицаний идут уже, скорее, в субъективном направлении.

Лирическая рефлексия и страсть в собственном смысле получают свое развитие только в так называемой мелической лирике: метры становятся здесь разнообразнее, строфы богаче, элементы музыкального сопровождения полнее благодаря привходящей модуляции. Каждый поэт создает свой размер, соответствующий его лирическому характеру: Сафо — для своих мягких, но воспламененных жаром страсти излияний, усиленных в своем выражении, Алкей — для мужественных, более дерзких од; и особенно сколии при многообразии своего содержания и тона допускают разносторонние оттенки слога и метра.

Наконец, хоровая лирика развивается наиболее многогранно как в отношении богатства представлений и рефлексии, смелости переходов, комбинаций и т. д., так и с точки зрения внешнего исполнения. Хоровое пение может чередоваться с отдельными голосами, и внутреннее движение не довольствуется простым ритмом языка и модуляциями музыки, по в качестве пластического момента призывает на помощь и движения танца, так что в этом чувственном воплощении в процессе исполнения субъективная сторона лирики обретает свой полный противовес. Вдохновение такого рода имеет своим предметом наиболее субстанциальное и важное — прославление богов, а также победителей в играх, где греки, в политическом отношении часто разобщенные, могли объективно созерцать свое национальное единство. И со стороны внутреннего способа понимания также нет недостатка в эпических и объективных элементах. Например, Пиндар, который в этой области достиг вершины совершенства, легко переходит, как я уже говорил, от внешнего удобного повода к глубоким изречениям о всеобщей природе нравственного, божественного, затем героев, героических деяний, оснований государств и т. д., и ему равно подвластны как пластические средства наглядного представления, так и субъективный полет фантазии. Но именно поэтому движется не само по себе явление на эпический лад, а субъективное вдохновение, захваченное своим предметом, так что, наоборот, этот последний, кажется, находит опору в душе и создается ею.

Позднейшая лирика александрийских поэтов — уже не столько самостоятельное продолжение, сколько ученое подражание и забота об элегантности и правильности выражений, пока она, наконец, вообще не разменивается на мелкие изящные штучки, шуточки и т. п. или же не старается заново соединить — узами чувства и остроумной находки — уже существующие цветы искусства и жизни или же обновить их тонкостью похвалы или сатиры.

β. Во-вторых, у римлян лирическая поэзия находит для себя почву не раз обработанную, по не столь изначально плодородную. Поэтому эпоха ее расцвета ограничивается по преимуществу веком Августа, когда ею занимались как теоретическим выражением и утонченным наслаждением духа, или же она остается, скорее, делом искусного перевода и копирования, плодом усердия, и вкуса, — но не свежего чувства и оригинального художественного замысла. Однако, несмотря на ученость, чужую мифологию и подражание — в первую очередь более холодным александрийским образцам, здесь все же выявляются в их самостоятельности римское своеобразие вообще и индивидуальный характер и дух отдельных поэтов. И если отвлечься от сокровенной души поэзии и искусства, то и в сфере оды, и в области послания, сатиры и элегии здесь достигается нечто вполне законченное и совершенное в себе. Правда, более поздняя сатира, которую также можно отнести сюда, бичуя испорченность нравов, язвительно негодуя и провозглашая свою добродетель, тем менее вступает в круг ничем не замутненного поэтического созерцания, чем менее она может противопоставить этому образу порочной современности что-нибудь иное, кроме того же самого гнева и абстрактной риторики ревностной добродетели.