Из ближайших моментов, содержащихся в этом основном определении, мы должны развить в общих чертах как круг предметов, так и форму, измененный образ которой обусловлен новым содержанием романтического искусства.

Подлинным содержанием романтического служит абсолютная внутренняя жизнь, а соответствующей формой — духовная субъективность, постигающая свою самостоятельность и свободу. Это внутри себя бесконечное, в себе и для себя всеобщее начало есть абсолютная отрицательность по отношению ко всему особенному, есть простое единство с собою, которое уничтожает всякую внеположность, все процессы природы и круговороты их возникновения, гибели и возрождения, всякую ограниченность духовного существования. Оно привело всех особенных богов к чистому бесконечному тождеству с собою; в этом пантеоне все боги сброшены с престола, пламя субъективности разрушило их, и вместо пластического многобожия искусство знает отныне только единого бога, единый дух, единую абсолютную самостоятельность, которая в качестве абсолютного знания и воли остается в свободном единстве с собою и уже не распадается на те особенные характеры и функции, единственной связью которых, удерживавшей их вместе, было принуждение слепой необходимости.

Абсолютная субъективность как таковая ускользнула бы из области искусства и была бы доступна лишь мышлению, если бы она не вступила во внешнее бытие и из этой реальности не ушла бы в себя, чтобы быть действительной, соответствующей своему понятию субъективностью. Этот момент действительности принадлежит абсолютному, ибо абсолютное, являющееся бесконечной отрицательностью, имеет результатом своей деятельности самого себя в форме простого единства знания с собою и в форме непосредственности. Благодаря этому непосредственному существованию, основа которого заключена в самом абсолютном, последнее оказывается не единым, ревнивым богом, который лишь уничтожает природное и ограниченное человеческое бытие, не выявляясь в нем как действительная божественная субъективность, но — истинно абсолютное раскрывается и тем самым становится постижимым и изображаемым также и для искусства.

Но бытие бога не есть природное и чувственное как таковое, а чувственное, приведенное к нечувственному, к духовной субъективности, которая не теряет во внешнем явлении уверенности в себе как абсолютном, а именно в этой своей реальности обретает настоящую, действительную уверенность в себе. Бог в своей истинной сущности не является просто идеалом, порожденным фантазией. И хотя он вступает в сферу конечности и внешней случайности существования, он знает себя в ней божественным субъектом, оставаясь внутри себя бесконечным и создавая эту бесконечность для себя. Так как благодаря этому действительный субъект есть явление бога, то искусство лишь теперь получает высшее право использовать человеческий облик и его способ внешнего проявления для выражения абсолютного.

Однако новая форма искусства может заключаться лишь в том, чтобы в человеческом облике сделать предметом созерцания не погружение внутреннего во внешнюю телесность, а наоборот, возвращение внутреннего в себя, духовное сознание бога в субъекте. Различные моменты, составляющие целостность этого миросозерцания как целостность самой истины, находят в человеке свое проявление таким образом, что содержание и форму образуют не природные предметы как таковые — солнце, небо, звезды и т. д. — и не круг греческих богов красоты, не герои и не внешние подвиги на поприще семейной нравственности и политической жизни. Бесконечную ценность обретает теперь действительный отдельный субъект в его внутренней жизненности, так как лишь в нем распространяются и сосредоточиваются, получая существование, вечные моменты абсолютной истины, которая действительна только как дух.

Если мы сравниваем это определение романтического искусства с задачей классического искусства, как ее наиболее адекватно осуществила греческая скульптура, то мы должны будем при знать, что пластический образ богов не выражает движения в деятельности духа, ушедшего в себя из своей телесной реальности и достигшего внутреннего для-себя-бытия. Правда, изменчивые и случайные черты эмпирической индивидуальности уничтожены в этих возвышенных образах богов, однако им все же недостает действительного бытия сущей для себя субъективности в знании и воле самой себя. Внешне этот недостаток раскрывается в том, что в образах скульптуры отсутствует простое выражение души, свет глаз. Самые высокие произведения греческой скульптуры лишены взгляда, их внутреннее содержание не обнаруживается как знающая себя внутренняя жизнь в той духовной сосредоточенности, о которой возвещают глаза. Этот свет души находится вне их и принадлежит зрителю, который не дерзает смотреть образам душа в душу, взором, обращенным во взор.

Бог же романтического искусства является нам видящим, знающим себя, внутренне субъективным и раскрывающим свое внутреннее содержание внутреннему. Ибо бесконечная отрицательность, возвращение духовного в себя устраняет слияние с телесной сферой. Субъективность — это духовный свет, который освещает сам себя, свое дотоле темное пространство, в то время как природный свет может светить лишь в одном предмете. Этот духовный свет сам для себя является той почвой, тем предметом, в котором он сияет и о котором он знает, что это и есть он сам. Но поскольку это абсолютно внутреннее обнаруживается в своем действительном существовании как человеческий способ проявления, а человеческое находится в связи со всем миром, — то с ним сочетается широкое многообразие как духовно субъективного, так и внешнего, к которому дух относится как к себе принадлежащему.

Действительность абсолютной субъективности может иметь следующие формы содержания и проявления.

a) Нашим исходным пунктом должно быть само абсолютное, которое, будучи действительным духом, дает себе существование, знает себя и действует. Здесь человеческий облик представлен так, что он непосредственно известен как имеющий в себе божественное начало. Человек является не просто человеком с его чисто человеческим характером, ограниченными страстями, конечными целями и исполнением последних или обладающим только сознанием о боге, но знающим себя единственным и всеобщим богом; в его жизни и страданиях, рождении, смерти и воскресении открывается и для конечного сознания, что есть дух, вечное и бесконечное по своей истине.

Это содержание романтическое искусство вкладывает в историю жизни Христа, его матери, его учеников, равно как и всех тех, в которых деятелен святой дух и налично все божественное. Поскольку в человеческом существовании обнаруживается бог, который в себе обладает всеобщим содержанием, то эта реальность не ограничивается единичным, непосредственным существованием в образе Христа, а раскрывается во всем человечестве, в котором делает себя зримым дух божий, оставаясь в этой действительности в единстве с собою. Распространение этого самосозерцания, этого внутри-себя и у-себя-бытия духа есть мир, примиренность духа с собою в его объективности, — божественный мир, царство божие, в котором божественное, изначально имеющее своим понятием примирение со своей реальностью, осуществляет себя в этом примирении и благодаря этому существует и для самого себя.

b) Хотя это отождествление и находит свое основание в сущности абсолютного, все же оно как духовная свобода и бесконечность не есть примирение, непосредственно имеющееся в природной и духовной мирской действительности. Напротив, оно осуществляет себя лишь как возвышение духа к его истине из ограниченного непосредственного существования. Для того чтобы дух мог достигнуть целостности и свободы, он должен отделиться от самого себя и противопоставить себя в форме ограниченного природного и духовного бытия самому же себе как бесконечному в себе. И наоборот, с этим разрывом свя1зана необходимость выйти из той разорванности с самим собой, внутри которой сфера конечного и природного, непосредственность наличного бытия, естественные чувства определены как отрицательное, дурное и злое; лишь путем преодоления этого недействительного бытия можно вступить в царство истины и удовлетворения.

Поэтому мы должны понимать и изображать духовное примирение только как деятельность, как движение духа, как процесс, в ходе которого возникают усилия, борьба и существенными моментами которого являются боль, смерть, скорбное чувство ничтожности, муки духа и тела. Бог сначала отделяет от себя конечную действительность; подобно этому и конечный человек, пребывая вне царства божия, получает цель возвыситься к богу, отделить от себя конечное, совлечь ничтожность и через умерщвление своей непосредственной действительности стать тем, что бог, являясь в облике человека, сделал объективным, представляющим собой истинную действительность. Бесконечная боль этой жертвы наисобственнейшей субъективности, страдание и смерть, которые в большей или меньшей степени были исключены из сферы изображения классического искусства или выступали в нем лишь как физическое страдание, — только в романтическом искусстве обретают свою настоящую необходимость.

Нельзя сказать, чтобы греки понимали смерть в ее существенном значении. Ни природное как таковое, ни непосредственность духа в его единстве с телесным не считалось чем-то в самом себе отрицательным, поэтому смерть была для них лишь абстрактным исчезновением, протекающим без страха и ужаса, прекращением жизни без дальнейших неизмеримых последствий для умирающего индивида. Но когда субъективность в ее духовном внутри-себя-бытии обретает бесконечную ценность, тогда отрицание, которое носит в себе смерть, есть отрицание самого высокого и важного; поэтому оно страшно. Оно представляет умирание души, которая тем самым может считать себя, по существу, отрицательной, навсегда отрезанной от счастья, абсолютно несчастной, осужденной на вечные муки. Напротив, греческая индивидуальность, рассматриваемая как духовная субъективность, не приписывает себе этой ценности; поэтому она разрешает себе окружить смерть светлыми образами. Ибо человек испытывает страх лишь за то, что представляет для него большую ценность. Но жизнь обладает бесконечной ценностью для сознания лишь в том случае, когда субъект в качестве духовного, самосознательного субъекта является единственной действительностью; в справедливом ужасе он должен считать себя отрицаемым смертью.

С другой стороны, смерть для классического искусства не приобретает того положительного значения, которое она получает в романтическом искусстве. Греки не относились серьезно к тому, что мы называем бессмертием. Лишь для позднейшей рефлексии субъективного сознания, у Сократа, бессмертие имеет более глубокий смысл, удовлетворяя развившуюся потребность. Когда, например, Одиссей («Одиссея», XI, ст. 482—491), посетив подземный мир, провозглашает Ахилла более счастливым, чем все те, которые жили до него и будут жить после него, так как он-де некогда почитался равным богам, а теперь — властелин над умершими, — то Ахилл очень низко оценивает это счастье и отвечает: пусть Одиссей не утешает его ни одним словом по поводу смерти; он предпочел бы быть поденщиком и, будучи бедняком, служить за плату бедному человеку, чем царствовать здесь над всеми мертвецами.

Напротив, в романтическом искусстве смерть есть только умирание природной души и конечной субъективности, умирание, которое относится отрицательно только к отрицательному в самом себе. Смерть устраняет ничтожное и тем способствует освобождению духа от его конечности и раздвоенности, равно как и духовному примирению субъекта с абсолютным. Для греков положительной была только лишь жизнь, соединенная с природным, внешним, земным существованием; поэтому они видели в смерти чистое отрицание, распад непосредственной действительности. В романтическом же миросозерцании она имеет значение отрицательности, то есть отрицание отрицания, и поэтому переходит в утвердительное в качестве воскресения духа из его голой природности и несоответственной конечности. Боль и смерть умирающей субъективности знаменуют возвращение в себя, удовлетворение, блаженство и то примиренное положительное существование, которого дух может добиться лишь через умерщвление своего отрицательного существования, где он отрезан от своей подлинной истины и жизни. Это основное определение касается не только факта смерти, физически подступающей к человеку: есть некий процесс, который дух должен осуществить в самом себе независимо от этого внешнего отрицания, чтобы истинно жить.

c) Третью сторону, относящуюся к этому абсолютному миру духа, образует человек, поскольку он не выявляет непосредственно в самом себе абсолютного и божественного начала как божественного, равно как и не представляет собой процесса возвышения к богу и примирения с богом, а останавливается в своем собственном человеческом кругу. Следовательно, здесь содержанием служит конечное как таковое, как со стороны духовных целей — мирских интересов страстей, коллизий, страданий и радостей, надежд и удовлетворения, так и со стороны внешнего — природы и ее царств и единичных явлений.

Однако способ постижения этого содержания бывает двояким. С одной стороны, дух, утвердив себя, удобно располагается на этой почве как в правомерной в самой себе и удовлетворяющей его стихии. В ней он лишь обнаруживает этот положительный характер и отражает себя в своем утвердительном удовлетворении и задушевности. С другой стороны, это же самое содержание низводится духом до степени чистой случайности, которая не может притязать на самостоятельную значимость, так как дух не находит в ней своего истинного существования. Поэтому он приходит к единству с собою лишь тогда, когда разрушает для себя самого это конечное бытие духа и природы как ограниченное и отрицательное.