Поэтому в лирику, как и в эпическую поэзию, изначальное содержание и дух приходят только вместе с выступлением новых наций. Это происходит у германских, романских и славянских народностей, которые уже в свою языческую первобытную эпоху, но главным образом после своего обращения в христианство, как в средние века, так и в последние столетия, развивали со все большим богатством и многообразием третье основное направление лирики — в русле общего характера романтической формы искусства.

В этом третьем кругу лирическая поэзия приобретает столь преобладающее значение, что принцип ее — в первую очередь по отношению к эпосу, а в ходе последующего развития и по отношению к драме, — заявляет о себе гораздо более глубоким образом, чем это было возможно у греков и римлян. Здесь у некоторых народов даже собственно эпические элементы разрабатывались целиком по типу повествовательной лирики, так что возникали произведения, относительно которых можно сомневаться, следует ли отнести их к тому или иному роду. Такая склонность к лирическому способу восприятия имеет своей существенной причиной то обстоятельство, что вся жизнь этих наций развивается из субъективного начала, которое принуждено производить и формировать из себя как нечто свое все субстанциальное и объективное и которое все более начинает сознавать это субъективное углубление внутрь себя. В наиболее чистом и полном виде это начало оказывается действенным у германских племен, тогда как славянским, наоборот, только еще предстоит вырваться из восточной погруженности в субстанциальное и всеобщее. Посредине между ними стоят романские народы, которые в завоеванных ими провинциях Римской империи не только обнаруживают остатки римских знаний и образованности вообще, но со всех сторон находят развитые отношения и состояния, сливаясь с которыми они вынуждены поплатиться частью своей изначальной природы.

Что касается содержания, то в связи с религиозной и мирской жизнью этих народов и эпох, достигающих по мере своего раскрытия все большего многообразия, почти все ступени развития национального и индивидуального бытия сказываются в этом отражении внутреннего мира как субъективные состояния и ситуации. С точки зрения формы основной тип составляет либо выражение души, сосредоточенной в ее проникновенности, — независимо от того, переносится ли она в национальные и иные события, в природу или во внешнее окружение или же занята только собою, — либо рефлексия, субъективно углубляющаяся в себя и в свою расширившуюся образованность. Внешне пластичность ритмического стихосложения превращается в музыку аллитераций, ассонансов и разнообразнейших сочетаний рифм, пользуясь этими элементами, с одной стороны, с крайней простотой и непритязательностью, а с другой стороны, с великим искусством в создании твердо установившихся форм. В то же время и внешнее исполнение со все большей полнотой развивает собственно музыкальное сопровождение мелодического пения и инструментов.

Разделяя эту обширную группу, мы в основном можем следовать тем же путем, который я указал уже, говоря об эпической поэзии.

Согласно с этим, с одной стороны, лирика новых народов находится еще в ее языческой первозданности.

Во-вторых, более разнообразно развивается лирика христианского средневековья.

Наконец, в-третьих, существенное воздействие оказывает отчасти возрождающееся изучение древнего искусства, а отчасти современный принцип протестантизма.

Однако на этот раз я не могу заняться ближайшей характеристикой этих трех стадий и ограничусь только тем, что в заключение отмечу еще одного немецкого поэта, с которого начался величественный подъем нашей отечественной лирики в последнее время. Его заслуги не оценены по достоинству нашей эпохой. Я имею в виду певца «Мессиады». Клопшток — это один из тех великих немцев, которые способствовали началу новой художественной эпохи в жизни своего народа. Он был великим человеком, который с мужественным вдохновением и внутренней гордостью вырвал нашу поэзию из крайне непримечательной посредственности готшедовской поры с присущей ей плоской педантичной чопорностью, когда было окончательно опустошено и засушено все то, что оставалось еще благородного и достойного в немецком духе. Исполненный святости поэтического призвания, он создал стихотворения в зрелых и устойчивых, хотя и суровых формах, и поэзия его в своей значительной части остается классической.

Его юношеские оды посвящены отчасти благородной дружбе, которая была для него чем-то высоким, прочным, почетным, гордостью его души, храмом духа, а отчасти глубокой и тонко чувствующей любви, хотя как раз сюда относятся многие создания, которые следует считать вполне прозаическими. Таковым является, например, «Сельмар и Сельма» (У Клопштока эта ода называется «Союз»), этот нудный и скучный спор между влюбленными, который с обилием слез, скорби, пустых мечтаний и неуместной меланхолии вращается вокруг одной праздной и безжизненной идеи — кто умрет первым, Сельмар или Сельма.

По преимуществу же у Клопштока в самых разных отношениях проявляется патриотическое чувство. Будучи протестантом, он не мог довольствоваться ни христианской мифологией, ни легендами о святых и т. п. (за исключением, может быть, ангелов, к которым он относился с необычайным поэтическим уважением, хотя они и остаются абстрактными и безжизненными в поэзии живой действительности) как с точки зрения серьезности искусства, так и с точки зрения силы жизни и духа не просто скорбного и скромного, но и топко чувствующего самого себя, положительно-благочестивого. Но как поэт он ощущал потребность в мифологии, и притом в родной мифологии, где сами образы и имена были бы уже прочной почвой для фантазии. Этого патриотического мотива нет для нас в греческих богах, и Клопшток предпринял попытку — можно сказать, из чувства национальной гордости — влить новую жизнь в древнюю мифологию Водана, Херты и т. д.

Но он точно так же не мог добиться какого-либо объективного воздействия и общезначимости с помощью этих имен богов, которые, правда, были когда-то германскими, но уже не являются таковыми, как какой-нибудь имперский съезд в Регенсбурге не мог бы быть идеалом нашего теперешнего политического существования. Поэтому как бы ни была велика потребность в том, чтобы иметь перед собой всеобщую народную мифологию, истину природы и духа в национальном облике, поэтическом и реальном, эти давно забытые боги все равно оставались лишь совершенно пустым обманом, и какое-то неуклюжее лицемерие заключалось в попытках представить дело так, будто у разума и национальной веры было какое-либо серьезное отношение к ним. Для фантазии же как таковой образы греческой мифологии бесконечно приятнее, радостнее, по-человечески свободнее и многообразнее. Однако в лирике певец изображает себя, и в этом качестве мы и должны чтить Клопштока за его патриотические устремления и опыты, которые были достаточно действенны, чтобы принести запоздалые плоды и привлечь ученое направление к подобным предметам и в поэтической сфере.

Наконец, с полной чистотой, красотой и действенностью патриотическое чувство Клопштока выступает, когда он вдохновляется честью и достоинством немецкого языка и старо-немецких исторических образов, например Германа и особенно некоторых немецких императоров, которые сами воздали себе почести с помощью поэтического искусства. И так со все большей правотою оживала в нем гордость немецкой музы, растущая ее решимость в радостном сознании своих возможностей померяться силами с греками, римлянами и англичанами. Столь же современен и патриотичен взгляд, обращенный на князей Германии, к надеждам, которые мог бы пробудить их характер в отношении общей славы, а также искусства и науки, общественных дел и великих духовных целей. С одной стороны, он выражал презрение к этим нашим князьям, которые

В покойных креслах, меж придворных льстивых,
Бесславные, еще бесславней станут! —

(Здесь и далее отрывки из Клопштока — в переводе А. Голембы)

а с другой стороны, выражал боль по поводу того, что даже Фридрих Второй

Не замечал, что немецкой поэзии
Ствол — животворного корня исчадье, —
Быстро взрастая, раскинул широко
Тени ветвей вкруг себя, исполина.

(Из оды «Непризнание» 1779 г.)

И такую же боль доставили ему напрасные ожидания, заставлявшие его видеть в императоре Иосифе восход нового мира духа и поэзии. Наконец, не меньшая честь для сердца престарелого поэта, что он с участием встретил то событие, когда целый народ разбил сковывавшие его цепи, попрал тысячелетнюю неправду и впервые попытался построить свою политическую жизнь на основе разума и права. Клопшток приветствует

Славное солнце, что мне и не спилось!
Благословляю тебя, озарившее
Темя мое и седины мои и наделившее силами, чтобы
Жизнь продолжать на десятке седьмом;
Ибо тому, что до этого дожил,
Я лишь высокому солнцу обязан!

И он даже обращается к французам с такими словами:

Простите, франки, братского имени
племя, что прежде немцев молил я
не подражать вам. Теперь от них я
жду подражанья деяньям вашим.

(Оба отрывка — из оды «Генеральные штаты» 1788 г.)

Но тем более суровое негодование овладело поэтом, когда прекрасная заря свободы преобразилась в жуткий, кровавый день, убивший свободу. Этой своей боли Клопшток уже не смог придать поэтической формы и с тем большей прозаичностью выражал ее, утрачивая самообладание и присутствие духа, что ничего не мог противопоставить своей обманутой надежде, и душе его не явилось в самой действительности никакое более многообещающее требование разума.

Итак, Клопшток велик в глазах нации, свободы, дружбы, любви и протестантской твердости, почтенно благородство его души и поэзии, его стремления и свершения, а если с какой-то стороны он и был ограничен своим временем и сочинил немало холодных од, чисто критических, грамматических и метрических, то все же с тех пор не бывало еще такого независимого благородного человека с таким же серьезным и мужественным умонастроением, — за исключением одного Шиллера.

Но, в отличие от Клопштока, Шиллер и Гёте жили не просто жизнью певца своего времени, но и жизнью более универсальных поэтов. Особенно песни Гёте — самое превосходное, глубокое и впечатляющее, что только есть у немцев в новейшее время, поскольку они целиком принадлежат ему и его народу, выросли на родной почве и полностью отвечают основному настроению нашего духа.