Мы уже видели, что у восточных народов поэтическое искусство, с одной стороны, вообще более первозданно, поскольку оно ближе к субстанциальной форме миросозерцания и к растворению отдельного сознания в едином целом, а с другой стороны, с точки зрения особенных родов поэзии субъект не может еще пробиться к той самостоятельности индивидуальных характеров, целей и коллизий, без которых не обходится подлинное становление драматической поэзии. Поэтому самое существенное, что мы встречаем здесь, если не считать лирики — нежной, изящной и благоухающей или же возносящейся к единому неисповедимому богу, — ограничивается поэмами, которые следует отнести к эпическому роду. Несмотря на это, с настоящими эпопеями мы встречаемся только у индийцев и персов, у которых они отличаются колоссальными масштабами.

α. У китайцев же совсем нет национального эпоса. Ибо непреодолимым препятствием на пути этого высшего эпического рода с самого начала становятся основной прозаический характер их миросозерцания, которое паже самым ранним истокам истории придает трезвую форму прозаически упорядоченной исторической действительности, и религиозные представления, недоступные для художественного воплощения в собственном смысле слова. В виде замены эпоса мы в изобилии находим маленькие рассказики, относящиеся к позднейшему времени, и огромные хитроумно задуманные романы, которые не могут не приводить в изумление ясной наглядностью всех ситуаций и точным изложением частных и общественных условий, многообразием, тонкостью и часто даже привлекательной нежностью характеров, особенно женских, равно как всем искусством этих внутренне законченных произведений.

β. Совершенно противоположный мир открывается перед нами в индийских эпопеях. Уже самые ранние религиозные воззрения, если судить по тому немногому, что мы знаем теперь из «Вед», содержат плодотворный зародыш мифологии, которая может быть изложена эпически. И действительно, эта мифология, сплетаясь с героическими деяниями людей, уже за много веков до рождества Христова (хронологические данные здесь все еще очень колеблются) сложилась в виде настоящих эпопей, которые, однако, наполовину стоят еще на чисто религиозной почве и только наполовину на позиции свободной поэзии и свободного искусства.

Особенно в двух наиболее знаменитых поэмах, в «Рамаяне» и «Махабхарате» миросозерцание индийцев представлено во всем его великолепии и роскоши, со всей запутанностью, фантастическим вымыслом и размытостью очертаний и, наоборот, со всей блаженной негой и тонкими индивидуальными чертами чувств и души, присущими этим растительным натурам в царстве духа. Сказочные подвиги людей преображаются в деяния воплотившихся в людей богов, вся деятельность которых протекает отныне в неопределенности между человеческой и божественной природой, а индивидуальная ограниченность образов и действий расплывается, утрачивая всякую меру. Субстанциальные основы целого таковы, что западное миросозерцание не может ни разобраться в них, ни симпатизировать им, если только не решится отказаться от более высоких требований свободы и нравственности. Единство особенных частей столь ослаблено, а наслаивающиеся друг на друга эпизоды вместе с рассказами о богах, об аскетических упражнениях и способностях, даруемых ими, с широко развернутыми разъяснениями философских учений и систем и всем остальным многообразным содержанием настолько выпадают из рамок целого, что то и дело приходится принимать их за позднейшую вставку.

Однако дух, породивший эти величественные поэмы, всегда свидетельствует о фантазии, которая не просто предшествовала бы прозаической разработке, но вообще не способна на прозаическую рассудительность, а потому и оказалась в состоянии слить воедино основные направления индийского сознания в рамках изначальной поэзии в качестве целостного в себе миропонимания. Напротив, более поздние эпопеи, называемые в узком смысле слова пуранами, то есть поэмами древних времен, с большей прозаичностью и сухостью, подобно тому как мы обнаруживаем это и у киклических поэтов после Гомера, ставят в один ряд все, что относится к кругу мифов об определенном боге, начиная с сотворения мира и возникновения богов и доходя до генеалогического древа героев и царей. В конце концов эпическое зерно древних мифов, с одной стороны, совершенно испаряется, становясь бесплотным ароматом и искусным изяществом внешней поэтической формы и слога, а с другой стороны, мечтательная фантазия, от чуда переходящая к чуду, делается назидательной мудростью басни и в качестве преимущественной своей задачи учит морали и житейской мудрости.

γ. В третьем кругу эпической поэзии Востока мы можем поставить рядом евреев, арабов и персов.

αα. В возвышенной фантазии иудеев, если брать их представления о сотворении мира, жизнеописания праотцев, странствия по пустыне, завоевание Ханаана и дальнейшее протекание национальных событий, при сочности описаний и естественности миропонимания заключено много элементов первозданной эпической поэзии, но здесь настолько преобладает религиозный интерес, что вместо подлинных эпопей получаются или религиозно-поэтические сказания и исторические повествования, или же дидактически-религиозные рассказы.

ββ. По существу своему поэтической натурой отличаются и арабы, издавна являющиеся подлинными поэтами. Уже лирические рассказы героических песен, «Моаллакат», в известной части относящиеся к последнему веку перед пророком, описывают то с порывистой смелостью и хвастливым пылом, то со спокойной рассудительностью и мягкой кротостью изначальное состояние арабов, еще язычников, — честь рода, пламя мести, гостеприимство, любовь страсть к приключениям, благодетельность, печаль, томление — с неслабеющей силой и такими чертами, какие могут напомнить о романтическом характере испанской рыцарственности. Такова первоначально подлинная поэзия Востока, без разгула фантазии и без прозаичности, без мифологии, без богов, демонов, гениев и фей и остальных восточных особенностей, но с устойчивыми, самостоятельными фигурами и — при всей странности и удивительности в игре образов и сравнений — исполненная человеческой реальности и прочно замкнутая внутри себя. Образ подобного же героического мира дают нам и собранные позднее стихотворения Гамаза, а также не изданного до сих пор дивана худсеилитов. Однако этот изначальный героический характер постепенно все более стирается после широких и успешных завоевательных войн арабов-мусульман, так что в области эпической поэзии он на протяжении столетий уступает место поучительным басням и жизнелюбивым мудрым изречениям, а кроме того, сказкам, какие мы находим в «Тысяче и одной ночи», и, наконец, тем приключенческим повестям, представлением о которых мы весьма обязаны рюккертовским переводам макамов Харири, одинаково остроумно и искусно играющих ассонансами и рифмами, смыслом и значением слов.

γγ. Расцвет персидской поэзии, наоборот, относится ко времени, когда язык их и национальный дух были преображены магометанством. Но и тут, в самом начале этой прекраснейшей поры расцвета, мы встречаемся с эпической поэмой, которая, по крайней мере по своему сюжету, обращается к отдаленнейшему прошлому древнеперсидских сказаний и мифов и ведет свой рассказ через весь героический век, доходя до последних дней Сасанидов. Это обширное творение — «Шах-наме» Фирдоуси, сына садовника из Туса, оно вышло из «Баста-наме». Однако и его нельзя назвать эпопеей в собственном смысле слова, поскольку в центре его нет индивидуального замкнутого действия. При смене веков нет твердого внешнего обрамления с точки зрения времени и места, и прежде всего древнейшие мифические образы и туманные запутанные предания пребывают в некоем фантастическом мире, где при неопределенности изображения мы часто не знаем, имеем ли мы дело с личностями или с целыми племенами, тогда как с другой стороны выступают действительно исторические фигуры. У поэта, мусульманина, была свобода в обращении со своим сюжетом, но как раз при этой свободе ему недостает твердости индивидуальных построений, которыми отмечены первоначальные героические песни арабов, а при удаленности его от давно минувшего мира сказаний он утрачивает и то свежее дыхание непосредственной жизненности, какое безусловно необходимо для национального эпоса.

В дальнейшем своем развитии эпическое искусство персов отчасти переходит к любовным эпопеям, отличающимся большой нежностью и необычайной сладостью, — ими особенно прославился Низами, — или же в своем богатом жизненном опыте обращается к дидактическому, в чем мастером был Саади, много путешествовавший на своем веку, и, наконец, углубляется в пантеистическую мистику, в которой наставляет и проповедует Джалаледдин Руми своими повестями и рассказами в духе легенд. Этими краткими указаниями я вынужден здесь ограничиться.