Но то же самое содержание воспринимает и прозаическое сознание, которое точно так же научает общим законам, как и поэзия умеет членить, упорядочивать и истолковывать пестрый мир отдельных явлений. При таком возможном тождестве содержания встает, как уже сказано, вопрос об общем отличии прозаического и поэтического способа представления.

α. Поэзия древнее, чем искусно разработанная прозаическая речь. Поэзия — это исконное представление истинного, знание, которое еще не отделяет всеобщего от его живого существования в отдельном, не противопоставляет еще закон и явление, цель и средства, с тем чтобы потом рассудочно сводить их воедино, но постигает одно в другом и через другое. Поэтому не следует думать, будто поэзия лишь образно выражает некое содержание, уже познанное в его всеобщности. Напротив, согласно своему непосредственному понятию, она продолжает пребывать в субстанциальном единстве, которое не произвело еще такого разделения и последующего простого соединения разделенного.

αα. При таком способе созерцания все, что избирает поэзия, она представляет как замкнутую внутри себя и потому самостоятельную целостность, которая может быть богатой и чрезвычайно широкой по охвату условий, индивидов, действий, событий, чувств и способов представления, но должна являть весь этот широкий комплекс как замкнутый в себе самом, как порожденный и движимый чем-то одним, частным проявлением которого оказывается та или иная деталь. Так всеобщее, разумное выражается в поэзии не в своей абстрактной всеобщности и связях, установленных философией, и не в рассудочном соотношении своих сторон, но как нечто живое, являющееся, одушевленное, все собою определяющее, и притом таким образом, что всеохватывающее единство, подлинная душа этой жизни, действует и проявляется совершенно скрыто, изнутри.

ββ. Такое восприятие, формирование и высказывание остается в поэзии чисто теоретическим. Цель поэзии — не предмет и его практическое существование, но создание образов и высказывание. Поэзия началась, когда человек стал выражать себя; сказанное для нее существует только затем, чтобы быть высказанным. Если человек, даже не отрываясь от практических дел своих и забот, перейдет вдруг к теоретической сосредоточенности и станет высказывать себя — тотчас же возникнет особое выражение, напоминающее о поэзии. Примером, чтобы упомянуть только один, послужит нам дистих, сохраненный Геродотом, где сообщается о смерти греков, павших у Фермопил. Содержание оставлено во всей своей простоте: скупое известие — с тремя стами тысяч персов сражались четыре тысячи спартанцев. Но интерес тут в том, чтобы создать надпись, сказать об этом деянии современникам и потомкам, сказать только ради самого высказывания, — и вот так выражение становится поэтическим, то есть оно хочет проявить себя как, оставляющее содержание в его простоте, но преднамеренно оставляющее само высказывание. Слово, содержащее эти представления, столь высокого достоинства, что оно стремится отличить себя от всякой прочей речи и превращается в дистих.

γγ. Благодаря этому и со стороны языка поэзия определяет себя как особую область, и, чтобы отделиться от повседневной речи, формирование выражения приобретает здесь большую ценность, нежели простое высказывание. Однако в этом отношении и принимая во внимание всеобщее воззрение на этот предмет, мы должны существенно различать между изначальной поэзией, которая предшествует образованию обычной и искусно разработанной прозы, и таким поэтическим восприятием и речью, которые развиваются в условиях уже вполне законченного прозаического жизненного состояния и прозаического выражения. В первом случае поэзия непреднамеренно поэтична в своих речах и представлениях; во втором — ей, напротив, ведома та область, от которой она должна сначала отделиться, чтобы встать на свободную почву искусства, и поэтому она формирует себя в сознательном противостоянии всему прозаическому.

β. Во-вторых, прозаическое сознание, каковое должна отделить от себя поэзия, нуждается в совершенно ином способе представления и высказывания.

αα. С одной стороны, это прозаическое сознание рассматривает обширный материал действительности в плане рассудочной связи причины и следствия, цели и средства и прочих категорий ограниченного мышления, вообще в плане условий всего внешнего и конечного. Вследствие этого все особенное то ложным образом выступает как нечто самостоятельное, то приводится в простую связь с другим и таким образом постигается только в своей относительности и зависимости. Вследствие этого совершенно не осуществляется то свободное единство, которое при всех своих разветвлениях и внутренних расхождениях все же остается тотальным и свободным целым, — поскольку все его особенные стороны являются лишь специфическим раскрытием и проявлением одного и того же содержания, составляющего средоточие и связующую душу целого и реально действующего в качестве этого всепроникающего одушевления. Такой вид рассудочного представления доходит поэтому только до особых законов явлений и останавливается на таком разделении и простом соотнесении частного существования и всеобщего закона, тем более что самые законы распадаются для него на прочно установленные особенные моменты, отношение между которыми тоже представляется только в форме внешнего и конечного.

ββ. С другой стороны, обыденное сознание вообще не входит в рассмотрение внутренних связей, существенного в вещах, причин, оснований, целей, но довольствуется тем, что берет все существующее и совершающееся как нечто отдельное, в соответствии с его лишенной значения случайностью. В этом случае, правда, не рассудочные разграничения устраняют то живое единство, в котором поэтическое созерцание содержит внутренний разум вещи и его выявление и внешнее бытие, но здесь недостает именно усмотрения этой разумности и значения вещей, лишающихся вследствие этого всякой существенности для сознания и не имеющих более права претендовать на интерес к ним разума. Тогда понимание рассудочно взаимосвязанного мира и его отношений подменяется взглядом на некую рядоположность и беспорядочное смешение безразличных явлении, что может отличаться широтой внешней жизненности, но оставляет совершенно неудовлетворенной более глубокую потребность. Ибо подлинное созерцание и зрелое умонастроение только там находят для себя удовлетворение, где видят и ощущают в явлениях адекватную реальность всего существенного и истинного. Внешне живое мертво для более глубокого смысла, если из пего не светится ничего внутреннего и значительного в самом себе в качестве его подлинной души.

γγ. Эти недостатки рассудочного представления и обычного созерцания устраняет спекулятивное мышление, которое благодаря этому одной из своих сторон родственно поэтической фантазии. А именно — разумное познание не имеет дела со случайными деталями и не упускает сущности в явлениях, оно не довольствуется также расчленениями и простым связыванием, характерным для рассудочного представления и рефлексии, но соединяет в свободную целостность то, что с ограниченно конечной точки зрения отчасти распадается на самостоятельные элементы, отчасти же предстает лишенным единства. Однако мышление имеет своим результатом только мысли, оно испаряет форму реальности, превращая ее в форму чистого понятия, и, даже схватывая и познавая действительные вещи в их существенной особенности и в их действительном внешнем бытии, оно это особенное возводит во всеобщую стихию идей, где мышление только и пребывает у себя самого. Так, в противоположность миру явлений, возникает новое царство, составляющее истину действительного, однако такую истину, которая не открывается в свою очередь в самом действительном как его формирующая сила и как его собственная душа. Мышление — это только примирение истинного с реальностью в мышлении; но поэтическое творчество и созидание есть примирение в форме самого реального явления, хотя и представляемой только духовно.

γ. Благодаря сказанному мы имеем теперь две различные сферы сознания — поэзию и прозу. В ранние эпохи, когда определенное миросозерцание с его религиозной верой и всем остальным знанием не развилось еще до рассудочно организованного представления и познания, а действительное состояние человеческой жизни не было еще упорядочено в соответствии с таким знанием, — в такие эпохи поэзии существовать легче. Ей не противостоит тогда проза как самодовлеющая область внутреннего и внешнего бытия, которую ей еще нужно преодолеть, но задача ее ограничивается лишь углублением значений и прояснением образов, уже существующих в сознании. Но когда проза уже вовлекла в свой способ постижения все содержание духа и на все наложила свою печать, тут поэзия уже вынуждена взять на себя дело полной перековки и перестройки и — при неподатливости сферы прозаического — со всех сторон сталкивается с многообразными трудностями. Ибо ей не только предстоит вырваться из сферы безразличного и случайного, за что упорно цепляется обычное созерцание, и не только предстоит возвысить до разумности рассмотрение рассудочной связи вещей или воплотить спекулятивное мышление в образы фантазии, как бы вновь придав ему плоть в сфере самого духа, — но она должна также в связи с этими многообразными задачами преобразовать привычные для прозаического сознания формы выражения в поэтические и при всей преднамеренности, которая по необходимости вызывается таким противопоставлением, все же вполне сохранить видимость непреднамеренности и изначальной свободы, в которой нуждается искусство.