Тут сразу встает вопрос: откуда возникает материал для этого единичного способа выявления богов, каким образом они развиваются в процессе своего обособления? Для реального человеческого индивида, для его характера, являющегося источником совершаемых им поступков, для событий, в которые он оказывается замешанным, для судьбы, которая его постигает, более частный положительный материал доставляют внешние обстоятельства — время рождения, врожденные задатки, родители, воспитание, среда, обстоятельства данного времени, — вся область соотнесенных внутренних и внешних условий. Этот материал содержится в существующем мире, и жизнеописания отдельных лиц, взятые с этой стороны, всегда будут характеризоваться величайшими индивидуальными отличиями.
Иначе обстоит дело со свободными образами богов, не обладающими существованием в конкретной действительности, а возникающими из фантазии. Можно было бы думать, что поэты и художники, которые, вообще говоря, создают идеал из свободного духа, заимствуют материал для случайных подробностей только из субъективной силы воображения. Представление это, однако, ошибочно. Ибо, как мы уже указали, классическое искусство приходит к тому, что есть подлинный идеал, только путем реакции против предпосылок, необходимо принадлежащих его собственной области. Из этих предпосылок проистекают те специальные особенности, которые придают богам более индивидуальную жизненность. Основные моменты этих предпосылок уже были нами указаны, и здесь мы должны только вкратце напомнить предшествующее.
α. В первую очередь богатый источник составляют символические религии природы, которые служат греческой мифологии основой, подвергающейся преобразованию. Но подобные заимствованные черты, поскольку ими наделяют здесь богов, представляемых как духовные индивиды, должны, по существу, утратить свой символический характер, ибо теперь они уже не могут сохранить значение, отличное от того, что представляет собой сам индивид и что он проявляет. Поэтому прежнее символическое содержание превращается теперь в содержание самого божественного субъекта, а так как оно касается не субстанциального элемента бога, но лишь частных второстепенных черт, то такой материал опускается до уровня внешней истории, какого-то деяния или события, приписываемых воле богов и обнаруживающихся в том или ином частном положении.
Таким образом, здесь снова появляются все символические предания прежних священных поэм. Будучи преобразованы в поступки субъективной индивидуальности, они принимают форму человеческих событий и историй, которые якобы случились с самими богами и не должны считаться чем-то произвольно вымышленным поэтами. Рассказ Гомера о богах, которые предприняли путешествие, чтобы в продолжение двенадцати дней пировать у беспорочных эфиопов, был бы жалким вымыслом, будь он лишь фантазией поэта. Это верно и по отношению к рассказу о рождении Юпитера. Кронос, рассказывают нам, снова проглотил всех рожденных им детей, так что, когда Рея, его супруга, забеременела, она удалилась на остров Крит и там родила своего младшего сына Зевса, а Кроносу дала проглотить вместо ребенка камень, который обернула в кожу. Позднее Кронос снова изверг из себя всех дочерей, а также Посейдона. Этот рассказ как субъективный вымысел был бы вздором, но сквозь него просвечивает остаточный символический смысл; последний, однако, утратив свой символический смысл, кажется благодаря этому чисто внешним событием.
Аналогично обстоит дело с рассказом о Церере и Прозерпине. Здесь речь идет о древнем символическом значении исчезновения и произрастания зерна. Миф представляет это в таком виде: Прозерпина будто бы забавлялась собиранием цветов в долине и сорвала благоухающий нарцисс, который давал сто ростков от одного корня. И вот содрогается земля, Плутон выходит из-под земли, сажает плачущую Прозерпину в свою золотую колесницу и увозит ее в подземный мир. Церера, снедаемая материнской тоской по дочери, долгое время тщетно странствует по земле. Наконец Прозерпина возвращается обратно в надземный мир; однако Зевс разрешил ей это при том условии, что Прозерпина не должна вкушать пищи богов. К сожалению, она однажды вкусила в Элизиуме гранатное яблоко; поэтому ей разрешено пребывать в надземном мире лишь весной и летом. Здесь всеобщий смысл также не сохранил своей символической формы, но переработан в некоторое человеческое событие, через многочисленные внешние черты которого всеобщий смысл просвечивает лишь издалека.
Точно так же и постоянные эпитеты богов часто указывают на подобную символическую основу; однако эти эпитеты сбросили с себя символическую форму и служат теперь лишь для того, чтобы придать божественной индивидуальности более полную определенность.
β. Другой источник положительных частных черт отдельных богов — это локальные условия. они служат источником в отношении как происхождения представлений о богах, так и тех обстоятельств, при которых произошло появление и введение их культа, а также тех различных мест, в которых эти боги преимущественно сделались предметом поклонения.
αα. Несмотря на то, что воплощение идеала и его всеобщей красоты вышло за пределы частной местности и ее своеобразия и объединило во всеобщности художественной фантазии и отдельные внешние черты, создав из них целостную картину, безусловно соответствующую субстанциальному смыслу, — несмотря на все это,—когда боги, рассматриваемые со стороны их единичности, ставятся скульптурой в обособленные отношения и связи, эти частные особенности и местные окраски снова выступают, чтобы указать в данной индивидуальности нечто хотя бы внешне более определенное. Павсаний, например, рассказывает о множестве таких местных представлений, статуй, картин, сказаний; с ними он или сам столкнулся в храмах, публичных местах, храмовых сокровищницах, в областях, в которых произошло нечто важное, или же слышал от других.
И точно так же в греческих мифах, рассматриваемых с этой стороны, древние, заимствованные на чужбине традиции и локальные черты смешиваются со своими, родными преданиями; всему придана большая или меньшая связь с историей, с возникновением и основанием государств, в особенности посредством колонизации. Но так как этот многообразный специальный материал потерял во всеобщности богов свое первоначальное значение, то получаются пестрые, замысловатые и не имеющие для нас никакого смысла рассказы. Так, например, Эсхил в «Прометее» сообщает нам о блужданиях Ио во всех грубых в внешних подробностях, как на каменном барельефе, без всякого намека на какое бы то ни было нравственное, историческое или природное толкование. Так же обстоит дело с Персеем, Дионисом и другими, в особенности с Зевсом, с мифами об его кормилицах, об его изменах Гере, которую он к тому же при случае подвешивает ногами к наковальне, заставляя висеть между небом а землей. В мифах о Геркулесе также соединен разнообразный я весьма пестрый материал, который, как всегда в подобных историях, принимает затем вполне человеческий характер в виде случайных событий, дел, страстей, несчастных случаев и других происшествий.
ββ. Вечные силы классического искусства представляют собой всеобщие субстанции в действительном формировании греческого человеческого существования и действия. От первоначального содержания национальной истории, от героических времен я других преданий еще и в позднейшие эпохи у богов сохраняется много остатков былого. Многие черты в пестрых рассказах о богах несомненно указывают на исторических лиц, героев, древние племена греческого народа, события в природе и случаи, имеющие отношение к происходившим войнам, борьбе и ко многому другому. И подобно тому как семья, различие племен является исходным пунктом государства, так греки имели и своих семейных богов, пенатов, племенных богов и божеств, покровительствующих отдельным городам и государствам.
Из такого стремления к историческому пониманию возникло утверждение, что мы вообще должны объяснить происхождение греческих богов подобными историческими фактами, героями, древними царями. Это правдоподобная, но плоская точка зрения, снова недавно введенная в обращение Гейне. Аналогично этому француз Николай Фрере выдвинул в качестве общего принципа объяснение мифов о войне между богами споры между различными жреческими корпорациями. Конечно, мы должны признать, что такой исторический момент играет известную роль, что определенные племена выдвигали свои воззрения о божестве, что различные местности доставляли известные индивидуальные черты богов. Однако подлинное происхождение богов объясняется не этим внешним историческим материалом, а духовными силами жизни, за каковые их и принимали, так что положительному, местному, историческому элементу должен быть предоставлен простор лишь для придания большей определенности индивидуальным богам.
γγ. Далее, так как бог делается предметом человеческого представления и скульптура изображает его в телесном, реальном облике, с которым человек соприкасается затем в богослужебных действиях культа, то благодаря этому отношению возникает новый материал для сферы положительного и случайного. Известные животные или плоды приносятся в жертву тому пли иному богу, в такой-то процессии выступают жрецы и народ, в такой-то последовательности совершаются отдельные культовые действия — все эти обстоятельства, накопляясь, порождают разнообразнейшие отдельные черты. Ибо каждое такое действие имеет бесконечное множество сторон и внешних моментов, которые сами по себе в зависимости от случая могли бы быть такими или иными. Но, входя в состав некоего священнодействия, эти внешние моменты должны быть не произвольными, а твердо установленными и должны переходить в сферу символического. К таким внешним чертам относится, например, цвет одежды, у Вакха — цвет вина, а также козлиная шкура, в которую закутывали посвящаемых в мистерии; сюда же принадлежат одеяние и атрибуты богов, лук пифийского Аполлона, бич, посох и другие бесчисленные внешние подробности.
Однако такие вещи постепенно делаются всего лишь привычкой, никто уже больше не думает при их выполнении о первоначальном мотиве. То, что мы путем ученых исследований могли бы обнаружить в качестве значения, представляет собой чисто внешнее действие, которое человек совершает вместе с другими из непосредственного интереса, в шутку, забавляясь, наслаждаясь данным моментом, или из благоговения, или просто потому, что оно стало непосредственно установленным обычаем и совершается также и другими. Если, например, у нас молодые парни зажигают летом огни в Иванову ночь или прыгают, то это чисто внешний обычай, в котором настоящее значение этих действий так же отступило на задний план, как в сложных фигурах праздничных танцев греческих юношей и девушек; каждый тур, будучи похож на извилистые ходы лабиринта, подражал скрещивающимся движениям планет. Они танцуют, не размышляя при этом, их интерес ограничивается только танцем и его прекрасным движением, полным вкуса, изящной праздничности. Все то значение, которое составляло первоначальную основу и воплощение которого носило символический характер для представления и чувственного созерцания, превращается в представление фантазии вообще. Подробности последнего рассматриваются нами как сказка или, как это имеет место в исторических описаниях, как определенные внешние события, происходящие в пространстве и времени, о которых лишь говорят: «это так» или «рассказывают» и т. д. Искусство может быть заинтересовано лишь в том, чтобы из этого материала, преобразовавшегося в положительное содержание, извлечь какой-нибудь аспект и сделать из него нечто такое, что ставит перед нашими глазами богов как конкретных живых индивидов и лишь смутно напоминает о более глубоком значении.
Это положительное содержание, когда фантазия обрабатывает его заново, и сообщает греческим богам прелесть живой человечности. Благодаря этому субстанциальное и могущественное представляется индивидуально существующим, в состав которого входит как то, что подлинно в себе и для себя, так и то, что является внешним и случайным. Неопределенное, все еще содержащееся в представлении о богах, определяется точнее и наполняется более богатым содержанием.
Но мы не должны приписывать большой ценности этим специальным историям и частным характерным чертам. Ибо то, что по своему первоначальному происхождению обладало раньше символическим значением, имеет теперь единственную задачу — завершить духовную индивидуальность богов до чувственной определенности человеческой индивидуальности и внести в нее посредством черт небожественных по своему содержанию и своему проявлению — аспект произвола и случайности, аспект, относящийся к конкретному индивиду. Скульптура, поскольку она делает предметом созерцания чистые идеалы богов и должна воплощать характер и выражение только в живом теле, не будет, правда, доводить до крайних пределов внешнее индивидуализирование, однако оно сказывается и в этой области. Так, например, головной убор, расположение волос, локонов у каждого бога различно, но это различие служит не для символических целей, а для более строгого индивидуализирования. У Геркулеса локоны короткие, у Зевса волосы пышно поднимаются над лбом, у Дианы другой извив волос, чем у Венеры, Паллада носит Горгону на шлеме; подобные различия имеются в оружии, поясах, повязках, браслетах и других внешних украшениях.
γ. Наконец, третий источник детальной определенности боги получают благодаря их отношению к существующему конкретному миру и его многообразным природным явлениям, человеческим делам и событиям. Ибо духовная индивидуальность отчасти по своей всеобщей сущности, отчасти по своей особенной единичности происходит из естественной основы и человеческой деятельности, истолкованных ранее символически, и остается в качестве духовного, для себя сущего индивида в постоянном живом обращении к природе и человеческому существованию. Здесь бьет ключом фантазия поэта, являющаяся неиссякаемым источником тех особых рассказов, черт характера и деяний, которые сообщаются о богах.
Художественная ценность этой ступени состоит в живом переплетении индивидуальных богов с человеческими поступками и включении деталей событий во всеобщность божественного. Мы также, хотя и в другом смысле, говорим: судьба от бога. Уже в повседневной действительности — в перипетиях своей жизни, в своих потребностях, опасениях, надеждах — грек искал прибежища у богов. Тут большую роль играют прежде всего внешние случайности, которые рассматриваются жрецами как знамение и истолковываются как имеющие отношение к человеческим целям и состояниям. Если случилась беда и несчастье, жрец должен объяснить их основание, узнать причину гнева богов и их волю, поведать средства, которыми можно отразить это бедствие.
Поэты идут в своих истолкованиях еще дальше, поскольку они приписывают богам и их действиям все то, что касается всеобщего и существенного пафоса, движущей силы в человеческих решениях и поступках, так что деятельность человека оказывается вместе с тем и деятельностью богов, приводящих в исполнение свои решения через посредство людей. Материал для этих поэтических толкований заимствуется из обыденных обстоятельств; относительно их поэт лишь объясняет, какой бог высказывает в них свою волю и проявляет свою деятельность. Этим преимущественно поэзия увеличивает круг многих специальных историй, которые рассказывают о богах.
Можно напомнить о некоторых примерах, которые, будучи взяты с другой стороны, уже использовались нами для разъяснения связи всеобщих сил с действующими человеческими индивидами («Эстетика», т. I, стр. 235). Гомер изображает Ахилла храбрейшим среди греков, стоящих пред вратами Трои. Неприступность героя он выражает следующим образом: у Ахилла было неуязвимо все тело, кроме пятки, за которую его держала мать, погружая его в воды Стикса. Этот рассказ принадлежит фантазии поэта, истолковывающего внешний факт. Но если этот рассказ понимают в смысле действительного события, в которое древние верили будто бы так же, как мы верим чувственному восприятию, то это представление весьма грубо. С этой точки зрения Гомер и вообще все греки представляются недалекими людьми — в том числе и Александр, восхищавшийся Ахиллом и тем, что ему выпало счастье быть воспетым Гомером. Так полагает, например, Аделунг, рассуждая, что Ахиллу нетрудно было быть храбрым, так как он знал о своей неуязвимости. Подлинная храбрость Ахилла этим отнюдь не умаляется, ибо он знает также и о предстоящей ему ранней смерти и все же никогда не стремится избежать опасности там, где она ему угрожает.
Совершенно иначе изображается сходное обстоятельство в «Песне о Нибелунгах». Там Зигфрид с роговой кожей также неуязвим; кроме того, у него еще шапка-невидимка. Если он, будучи невидим, помогает королю Гунтеру в борьбе с Брунгильдой, то это лишь грубое, дикое колдовство, дающее не очень-то выгодное представление о Храбрости как Зигфрида, так и короля Гунтера. Правда, у Гомера боги часто действуют во благо отдельных героев. Однако боги являются у него лишь как всеобщая сторона того, что человек представляет собою и совершает в качестве индивида и во что он необходимо должен вкладывать всю энергию своего героизма. Если бы дело обстояло иначе, то богам надо было бы только перебить в сражении всех троянцев, чтобы помочь грекам. Гомер же, описывая главную битву, подробно изображает борьбу отдельных героев. Лишь после того как толкотня и давка стали всеобщими, как разгорелась ярость сражающихся войск и проявилось их мужество, только тогда стал носиться по полю битвы сам Apec и боги стали сражаться против богов. И это прекрасно и великолепно не только как выражение усиления напряжения, но и в том более глубоком смысле, что Гомер в отдельных событиях и различных подвигах узнает отдельных героев, в совокупном же и всеобщем действии — проявление всеобщих сил.
В иной связи Гомер заставляет также выступить Аполлона, когда дело идет об убийстве Патрокла, носящего непобедимое оружие Ахилла («Илиада», XVI, ст. 783—849). Трижды бросался Патрокл, равный Аресу, в толпы троянцев; он уже убил трижды по девять человек. Когда он кинулся в четвертый раз, тогда ему навстречу сквозь толпу вышел бог, сокрытый темной ночью, ударил его в спину и плечи, сорвал с него шлем, так что тот покатился по земле и зазвенел под копытами коней; волосы Патрокла загрязнились от покрывшей их крови и пыли, что прежде было неслыханным делом. Аполлон рушит и медное копье в руках Патрокла; с плеч падает щит; панцирь также развязывает Феб-Аполлон.
Это вмешательство Аполлона можно принять за поэтическое объяснение того обстоятельства, что Патроклом овладела слабость, как бы естественная смерть, охватившая его в толкотне и пылу сражения при четвертом его налете и сломившая его. Только теперь Эвфорб в состоянии вонзить ему в спину между плеч копье. Хотя Патрокл и пытается избегнуть новой схватки, его уже настиг Гектор и глубоко вонзает ему копье в живот. Тут Гектор радостно торжествует и насмехается над падающим, но Патрокл отвечает ему слабым голосом: Зевс и Аполлон победили меня, победили без труда, так как они сорвали оружие с плеч. Двадцать таких, как ты, поверг бы я наземь своим копьем; однако гибельный рок и Аполлон убивают меня, вторым убивает меня Эвфорб, ты же третий.
И здесь появление богов лишь истолковывает тот факт, что Патрокл, хотя его и защищает оружие Ахилла, был сначала обессилен, оглушен, а потом убит. Тут вопрос не в суеверии или праздной игре фантазии; разговор о том, что, мол, вмешательство Аполлона умаляет славу Гектора или будто Аполлон играет не очень-то почетную роль во всем этом деле, так как приходится думать о насилии со стороны бога, — подобные рассуждения являются столь же безвкусными, сколь и праздными суевериями прозаического рассудка. Ибо во всех тех случаях, когда Гомер объясняет особые происшествия подобным явлением богов, боги представляют собой начало имманентной внутренней сущности самого человека, силу его собственной страсти, его размышления или вообще силу того состояния, в котором он находится, силу и основу того, что происходит с человеком в результате такого состояния. Если иногда и обнаруживаются совершенно внешние, чисто случайные черты в выступлении богов, то они опять превращаются в шутку — например, когда хромающий Гефест обходит в качестве виночерпия пир богов. Вообще говоря, Гомер не очень серьезно относится к реальности этих явлений; иной раз боги действуют, а в другой раз они совершенно спокойны. Греки прекрасно знали, что именно поэты были виновниками появления богов, и если они в них верили, то вера греков относилась к духовному, которое столь же пребывает в собственном духе человека, сколь действительно представляет собою всеобщее действенное и движущее начало происходящих событий. Нам вовсе не приходится быть суеверными, чтобы наслаждаться этим поэтическим изображением богов.