АФИНЫ

В Афинах мы видим пробуждение субъективной свободы; человек углубился в себя и действует свободно и продуктивно вовне. Поэтому мы наблюдаем здесь и расцвет всех искусств и паук. Драма есть высший род поэзии, и мы видим, что драматическая поэзия — как трагедия, так и комедия — обрела в Афинах самую прекрасную и зрелую форму. Расцвет науки в лице Сократа, Платона, Аристотеля относится к развитию Афин. Точно так же ораторское искусство получило там свое высшее развитие, равно как и пластическое искусство достигло в Афинах своей вершины. Мы видим, что все это было рождено там в своей идеальности, потому что человек стал осознавать самого себя. Он стал объективным для себя, объективируя точно так же свою идею.

Искусство и наука — это идеальные формы, в которых дух народа осознает самого себя. Высшее, чего может достичь государство, это развитие в нем искусства и науки до таких высот, которые соответствуют духу народа. Такова высшая цель государства, которую, однако, оно не должно стремиться осуществить в качестве некоего дела; оно должно произвести себя из себя самого. У народа есть много реальных занятий: он должен воплотить в мир свой облик, весь свой внутренний мир, чтобы стать для себя самого предметным. Истинный же способ быть для себя предметным — это знание себя. Афина перестала почитаться народом, но создания этого духа еще и теперь стоят перед нами как нечто непревзойденное.

УПАДОК ГРЕЧЕСКОЙ НРАВСТВЕННОСТИ

Вторая форма упадка носит более глубокий характер; принцип свободной мысли, внутренней жизни человека породил разрыв. В Греции совершилось развитие духа в направлении мысли, идеальности внутренней всеобщности. Следует заметить, что греческий дух, в силу того что дух является здесь предметом для себя самого, развивается и становится свободным в качестве духа сам по себе. Параллельно с остальным развитием происходит и усиление мысли.
Развитие искусства отвечает тому принципу, что индивидуальность становится внутренней, что речь не идет больше об интересе действительности и индивиды не имеют уже интереса в государстве, а начинают теряться внутри себя, так что действительность превращается в идеальность. Искусство само несет гибель прекрасной религии, проясняя все чувственное. Если в материале не остается уже ничего помимо идеи, если искусство раскрылось полностью, то все чувственное прояснилось и исчез всякий интерес к предмету как таковому.

Только то содержание может сохранять свое значение для духа, которое остается тайным, и таковым является высшее содержание спекулятивной религии. Чувственный момент, присутствующий в прекрасной религии, утратил свое значение для духа, ушедшего в себя. Это развитие также характерно для афинского народа, когда само искусство достигает вершины, вследствие чего исчезает интерес к его содержанию. Платон не изгнал искусство из своего государства, он не хотел лишь больше оставлять его на положении божества.

Упадок восточного мира заключен в нем самом; в восточном принципе содержится определение того, что он не имеет в самом себе противоположного ему принципа. Он не предоставляет духу свободы, исходившей бы из него самого, так чтобы дух обратился против себя самого. В восточных государствах, где отсутствует эта противоположность, дело не может дойти до моральной свободы, ибо ее высшим принципом является абстракция. Следовательно, восточный мир заключает в себе упадок, но не принцип упадка, который был бы оправдан в самом себе. Напротив, принцип греческой красоты заключает в себе иной принцип индивидуальной субъективности, мешающий этому принципу нравственности, которая предстает, по существу, в виде обычаев и привычек и составляет субстанцию греческого духа.

Эта греческая нравственность, сколь необычайно прекрасной, привлекательной и интересной ни была бы она в своем явлении, все же не представляет собой высшей точки духовного самосознания. Ей недостает бесконечной формы, именно той рефлексии мысли внутри себя, освобождения от природного момента, от чувственности, заключенной в самом характере красоты и божественности, равно как и от той непосредственности, в какой пребывает нравственность. Недостает самопостижения мысли, бесконечности самосознания, чтобы то, что значимо для меня в качестве права и нравственности, подтвердилось бы во мне свидетельством моего духа, чтобы прекрасное — идея лишь в форме чувственного содержания и представления — стало бы истиной, внутренним, сверхчувственным миром. Дух мог лишь на короткое время остановиться на стадии прекрасного духовного единства, и источником дальнейшего прогресса и упадка был элемент субъективности, моральности, собственной рефлексии и внутренней жизни.

В новое время были великие, глубокие люди, как, например,. Руссо, искавшие лучшего в прошлом. Но это заблуждение. И хотя нас всегда будет привлекать Греция, мы не найдем здесь высшего удовлетворения, потому что этой красоте недостает истины. Высший принцип всегда выступает для прежнего, низшего принципа как упадок, как принцип, отрицающий законы существующего мира и не признающий их. Это отрицание и похищает у государства и индивидов их добродетель.
Конкретная жизненность у греков это — нравственность, жизнь для религии и государства без каких-либо дальнейших размышлений и общих определений, которые тотчас же удалились бы от конкретной формы и противопоставили бы себя ей. Есть закон, и в нем присутствует дух. Но как только поднимается мысль, она исследует государственное устройство; она выявляет лучшее и требует, чтобы признанное ею в качестве такового заняло бы место существующего. Принцип мысли препятствует определению, на котором покоится существование всего греческого мира. Этот высший принцип таков, что он может быть примирен, но его примирение может произойти лишь на более высокой позиции, чем форма греческого духа. Особенностью этого принципа является и то, что он необходимо возникает из греческого духа. Ибо дух составляет предмет греков, и эта точка зрения в своем развитии содержит и развитие мысли, субъективности.

Следовательно, принцип свободной мысли, внутренней жизни породил разрыв. Ранее законы и обычаи считались безусловными, человеческая индивидуальность находилась в единстве со всеобщим. Чтить богов, умирать за отечество было всеобщим законом, и каждый без размышления осуществлял всеобщее содержание. Теперь же человек углубился в себя и стал исследовать, должен ли и хочет ли он подчиняться этому содержанию. Эта пробудившаяся мысль принесла гибель богам Греции и прекрасной нравственности. Следовательно, мышление является здесь в качестве принципа упадка, а именно — упадка прекрасной нравственности. Ибо поскольку оно знает себя в качестве чего-то утверждающего, оно выдвигает принципы разума, находящиеся в существенном отношении к наличной действительности и в противоположности к ограничивающему обычаю.

Мы восхищаемся произведениями греков, и они являются образцом для нас. Несмотря на это, в их принципе содержится ограниченность, которая заключалась не в той или иной недостаточности законов или страстей отдельных индивидов. Религия греков была религией красоты, следовательно, она была обременена чувственными моментами; греческий бог — это прекрасная индивидуальность. Точно так же государственное устройство, законы, нравы и обычаи греков представляли собой прекрасную нравственность, которая, однако, непосредственно была значимой и получала признание. Греки еще не познали своего принципа, сознания субъективности, самопостигающей мысли. Прекрасная религия, равно как и законы и государственное устройство, представляют собой плод идеальности мысли. Теперь же в Греции должно пробудиться это сознание. Внутренняя жизнь, становящаяся свободной сама по себе, возникает двояким образом, во-первых, как всеобщая идея истины, а затем как особая идея субъективности, в которой соединяются страсти и произвол индивидов. Но эта внутренняя жизнь означает упадок греческого мира: греческой прекрасной религии угрожает мысль, внутренне всеобщее. Государственному устройству и законам угрожают страсти индивидов и произвол, а всему непосредственному существованию — субъективность, постигающая и обнаруживающая себя во всем. Так происходит распад как религии, так и демократии. Последняя благодаря самой себе впадает в противоречие: чтобы быть действительной, индивидуальность должна быть возведена на вершину и вместе с тем власть должна принадлежать народу как всеобщему началу. Мы видим это осуществленным только в лице Перикла, когда была вершина и вместе с тем в ней господствовал народ. Позднее государство было отдано в жертву особым индивидам, «как и они — государству.

В лице Сократа мы наблюдаем трагедию греческого духа. Это благороднейший, морально безупречный человек, но он довел до сознания принцип сверхчувственного мира, принцип свободы чистой мысли, абсолютно оправданный, безусловно существующий в себе и для себя, и этот принцип внутренней жизни с его свободой выбора означал разрушение Афинского государства. Так его судьба — это судьба высшей трагедии. Его смерть может предстать высшей несправедливостью, потому что он полностью выполнил свой долг по отношению к отечеству и раскрыл своему народу внутренний мир. Однако, с другой стороны, и афинский народ был совершенно прав в своем глубоком сознании того, что эта внутренняя жизнь ослабила почитание законов государства и похоронила Афинское государство. Следовательно, как бы ни был прав Сократ, столь же был прав и афинский народ по отношению к нему. Ибо принцип Сократа — это принцип революции греческого мира. В этом глубоком смысле афинский народ и осудил на смерть своего врага, и смерть Сократа была высшей справедливостью. Как бы ни был прав Сократ, столь же прав был и афинский народ, умертвивший разрушителя своей нравственности. Обе стороны были правы. Следовательно, Сократ не умер невинным, ибо это было бы не трагично, а всего лишь трогательно. Его же судьба трагична в подлинном смысле этого слова. Наше государство совершенно иное по своему характеру, чем государство афинского народа, потому что оно может быть совершенно безразличным к внутренней жизни и даже к религии.

После этого афинский народ раскаялся в своем приговоре, и это также было неизбежно. В этом было нечто высоко-трагическое: именно то, что афиняне прокляли в Сократе, они должны были ощутить уже проникшим в их внутренний мир. В сознании этого они прокляли обвинителей Сократа и объявили о его невиновности. Они поняли, что они сами в той же мере являются виновными или невиновными, потому что принцип Сократа уже пустил у них прочные корни, стал их собственным принципом, а именно — принципом субъективности. Мы рассматриваем этот принцип в его самой глубокой и оправданной форме как причину несчастья греческого народа. Решающий момент воли, подобно демону Сократа, перенесен в субъективный внутренний мир как таковой. Мы не должны приводить здесь конкретные формы, которые принял принцип субъективности. Он еще не имел абсолютно оправданной формы и выступил в виде жадности, эгоизма и т. п. Он проявился в Афинах и в Спарте в различной форме: в Афинах как открытое легкомыслие, в Спарте — как упадок частной жизни.
В Афинах все более развивался высший принцип, представлявший собой упадок субстанциального существования Афинского государства: дух приобрел склонность к самоудовлетворению и размышлению. Но и в упадке дух Афин выступает величественным, раскрывает себя как свободный, либеральный дух, который представляет свои моменты в их чистом своеобразии, в том облике, каковой присущ им. Привлекательны и радостны даже в трагическом та бодрость и то легкомыслие, с какими афиняне провожают в могилу свою нравственность. Мы видим в этом высший интерес нового образования, заключающийся в том, чтобы народ смеялся над своими собственными глупостями и получал большое удовольствие от комедий Аристофана, содержанием которых и является именно злейшая насмешка и которые несут на себе вместе с тем печать необузданного веселья.