- 1. ГЕОГРАФИЧЕСКИЕ И ЭТНОГРАФИЧЕСКИЕ ЭЛЕМЕНТЫ
- 2. ДРЕВНЕЙШИЕ ПОЛИТИЧЕСКИЕ ЭЛЕМЕНТЫ
- 3. НАЧАЛО ДУХОВНОЙ ЖИЗНИ
Элементы греческого мира
1. ГЕОГРАФИЧЕСКИЕ И ЭТНОГРАФИЧЕСКИЕ ЭЛЕМЕНТЫ
Прежде всего мы должны рассмотреть местность Греции. Мы приходим с Востока; всемирная история идет из Азии в Европу. Первая местность, встречающаяся нам над морем, это многообразно разбросанная в море земля, разделенная на множество частей суша. Большое количество островов составляет архипелаг; однако суша сама представляет собой полуостров с узкими косами, омываемый бухтами и изрезанный морем. Все легко сообщается друг с другом по морю, тогда как в глубине материка горные хребты препятствуют коммуникации. Здесь господствует необычайное многообразие холмов, узких равнин, долин, маленьких и больших рек, которые мы не можем сравнить с реками и равнинами Азии, способными прокормить на своих тучных почвах однородное население. Напротив, здесь на изрезанной реками почве не могло возрасти того поколения людей, которое было создано Нилом и Гангом, — сильного, замкнутого в себе народа. В Греции все разнообразно и невелико по сравнению с Азией, Здесь не образуется огромных масс, но небольшие ответвления создают массы, связанные друг с другом. В целом все легко связывается и сообщается друг с другом, в особенности благодаря морю. Мы не находим здесь той восточной физической силы и того постоянно однообразного горизонта, в пределах которого живет однородный народ, не побуждаемый к каким-либо изменениям. Но здесь царят та раздробленность и то многообразие, которые вполне соответствуют разнообразию греческих племен и подвижности греческого духа.
Из этих особенностей природной стихии нельзя, как говорят, стремиться объяснить духовное, но следует обратить внимание на соответствие ее духовному. В Греции мы видим субстанцию, которая вместе с тем индивидуальна: всеобщее как таковое преодолено, погруженность в природу снята, и таким образом исчезла также и массивность географических отношений. Отведено пространство для самостоятельной индивидуальности, что составляет стихийный характер греческого духа. Предшествующие государства обнаруживают субстанциальную однородность и патриархальное единство, тогда как в Греции царит величайшее смешение. Но как раз эта изначальная чужеродность элементов, конституирующих народ, и обусловливает (в противоположность исконному) жизненность и подвижность. В семьях, родах, из которых состоят патриархальные государства Востока, царит величайшее однообразие, не побуждающее к выходу из этой ограниченности. Здесь же мы не находим тех массивных естественных уз семьи, патриархального единства, где нравственное с самого начала имелось бы лишь в качестве естественного массивного тождества, но дух сначала выступает обособленно, и объединение совершается лишь в другом медиуме, в сфере закона и одухотворенных нравов. Ибо греческий народ по преимуществу стал тем, чем он был. Национальные элементы, из которых он вырос, были сначала чем-то нетронутым и чужеродным друг другу, и трудно определить, что было первоначально греческим и что нет. С этой чужеродностью внутри нее самой мы прежде всего и сталкиваемся, и она составляет основной момент греческой национальности, ибо свободный, прекрасный греческий дух мог возникнуть лишь из преодоления такой чужеродности. Первое преодоление чужеродности составляет поэтому первый период греческого образования.
Нужно осознать этот принцип чужеродности. Обычный предрассудок заключается в том, что прекрасная, свободная, счастливая жизнь возникает будто бы посредством простого развития лежащей в основе семейной дружбы, развития рода, уже от природы связанного между собой. Но было бы глупостью думать, что из однородного развития кровных уз может возникнуть красота. Растение предстает нам как ближайший образ спокойного развития, но оно нуждалось в противоположном развитии света, воздуха, воды и т. д. В основе отмеченного нами предрассудка лежит поверхностное представление о естественном благополучии человека, и от этого представления надо избавиться при рассмотрении духовного развития. Дух, желающий стать свободным, должен быть сначала преодолен; в начальных истоках заключается противоборство с самим собою, борьба со стихийной природой. Подлинная противоположность, которая может быть у духа, является духовной, это его чужеродность внутри себя самого, и только через нее он обретает силу быть духом.
Предпосылкой Востока является национальность, основывающаяся на семье. Персидское царство, подлинное царство на азиатской почве, составлено из многих народных индивидуальностей, различных во всех отношениях и лишь поверхностно объединенных. Однако сами персы оставались замкнутой нацией. Напротив, то, что интересует нас в греческом духе, возникло из объединения чужеродных составных частей. Эта чужеродность, заложенная уже в начальных истоках, стала возможной лишь благодаря чувству свободы. История Греции обнаруживает в своем начале смешение различных племен, относительно однородных, принадлежащих к греческой народности, но также и чужеродных, негреческих семей. И афинский народ, представляющий вершину греческого духа, стал таковым лишь в качестве прибежища для семей и индивидов из самых различных племен и местностей. Хотя Фукидид и восхваляет то, что в Аттике всегда жили одни и те же обитатели, он подчеркивает все же, что город разросся благодаря такому притоку людей.
То же самое мы видим и у всемирно-исторического римского народа. Их первоначальная связь также не была патриархальным общежитием, но они представляли собой сообщество разнородных народов, которые были соединены вместе не семейными узами, а общей целью, целью разбоя. Точно так же Пруссия возникла из соединения различных племен. Все германские народы стали тем, что они есть, благодаря просачиванию одной нации в другую и восприятию разнороднейших образовательных элементов. Наука и искусство пришли к ним из Греции и Рима, а религия — из чужеродного мира Азии. Таков необходимый исходный пункт всех народов, достойных рассмотрения во всемирной истории в качестве духовных наций, притязающих на всемирно-историческое значение. Каждый всемирно-исторический народ сформировался подобным образом — за исключением азиатских царств, находящихся за пределами всемирной истории.
Вторым элементом национальной жизни у греков было море. Сама природа привела их к земноводному существованию, и они уже с древних времен плавали по морю. Они не были привязаны к клочку земли, как на Востоке, и с той же свободой, с какой они распространялись по суше, они путешествовали по воде, не ведя бродячего образа жизни кочевых народов и не тупея, подобно народам, жившим в речных бассейнах. Мы обнаруживаем у них мореплавание уже с древних времен, однако оно служило не столько торговле, сколько разбою. На море было очень неспокойно из-за пиратов. В этом отношении особенно отличались карийцы и ликийцы. И как мы видим это у Гомера, морской разбой вообще не считался чем-то позорным. Миносу с Крита, обладавшему могуществом на море, приписывается снаряжение флота и уничтожение пиратов. Крит имел важное влияние в сфере политики; он прославляется в качестве страны, где впервые упрочились отношения и рано установилось такое состояние (наблюдаемое нами позднее в Спарте), когда существовала господствующая партия и другая, вынужденная служить ей и работать. Афиняне некоторое время находились под критским господством. Позднее на Крите находились греческие колонии. Он был связан с Египтом.
То, что стихии суши и моря не были объединены надолго, доказывают позднейшие времена. Все же мы видим, что некогда раздельные принципы морской жизни, ориентации на море и жизни на суше тесно сближены между собою; они связаны также и позднее. Греки не оставались без моря, как египтяне и индийцы, или без суши, как финикийские города, бывшие лишь узловыми пунктами мореходства; но их отношения с морем были связаны с упрочением и основательностью их достояния на земле. Имелись твердая почва, прочная собственность и право, и притом все это было избавлено от отупения в природе. В особенности мы наблюдаем это в Афинах. В эпоху Солона возник спор, создавший угрозу для всей городской жизни: обитатели побережья, и граждане, связанные по своему образу жизни с землей, выступили друг против друга. В Афинах дело завершилось объединением — это был образованнейший народ, здесь не сохранилось той противоположности, как в других местах, где принцип земли, в отличие от Афин, оставался преобладающим.
Третьим элементом были чужеземцы, благодаря которым образовались устойчивые центры. Это были пришельцы из образованных наций, в особенности азиатские. В этом отношении Грецию можно сравнить с Северной Америкой, куда отправлялись недовольные, и известно, что истоки образования в Греции связаны с прибытием чужеземцев. В своем сознании, которое мы можем назвать мифологическим, греки сохранили благодарную память об этом происхождении нравственной жизни. В мифологии сохранилось определенное воспоминание о введении земледелия, а также об учреждении брака Триптолемом, наставленным в этом Деметрой. Прометею, родиной которого считается Кавказ, приписывается, что он впервые научил людей добывать огонь и пользоваться им. Получение железа также было очень важно для греков, и если Гомер говорит только о бронзе, то Эсхил называет железо скифским пришельцем. Сюда относятся также культивирование масличного дерева, умение ткать и прясть, создание лошади Посейдоном. И даже древний оракул в Додоне выводится из Египта.
Более исторично по сравнению с этими истоками прибытие чужестранцев.
Указывается, как были основаны чужеземцами различные государства. Так, Афины были основаны египтянином Кекропсом, история которого, однако, осталась покрытой мраком. Афину издавна сопоставляли с Нейт (Египетская богиня): на Акрополе Афину представляли восседающей на крокодиле. Несомненна связь Афины с Востоком, в особенности с Египтом. Род Девкалиона, как уже упоминалось выше, связывался с различными племенами. Из этой легенды известно по крайней мере, что одна из семей переселилась в Грецию с Кавказа.
Происхождение родов выносится на чужбину. Так, Пелопс, сын Тантала, приходит из Лидии. Фукидид говорит о нем, что он пришел с большими богатствами и приобрел благодаря этому почет и власть среди жителей. Пелопиды известны как могущественные цари и вожди народов. Пелопс способствовал процветанию Пелопоннеса, и после смерти Еврисфея его потомки царствовали в Аргосе и Микенах. Далее назывался Данай из Египта; от него происходят Акрисий, Даная и Персей. Данай поселился в Аргосе. Особенно важно прибытие Кадма, финикийца по происхождению; вместе с ним в Грецию пришло буквенное письмо, о котором Фукидид говорит, что оно было финикийским, приводя в подтверждение этого древние, еще сохранившиеся надписи. Фивы, по преданию, были основаны Кадмом. Амфитрион также назывался в числе основателей в Элладе: как уже упоминалось, ему приписывалось создание в Фермопилах союза между многочисленными малыми народностями собственно Эллады и Фессалии; из этого союза позднее возникла большая Амфиктиония (союз городов).
Мы наблюдаем, следовательно, колонизацию Греции образованными народами, которые предшествовали в образовании грекам. Однако греки не стали египтянами или финикийцами, подобно тому как североамериканцев можно рассматривать как англичан или европейцев. Греки же заново преобразовали в их самобытном духе эти чужие влияния, сделав из них нечто самостоятельное. Поэтому эту колонизацию и нельзя сравнивать с колонизацией англичанами Северной Америки, ибо они не смешивались с коренными жителями, а вытеснили их, тогда как в Греции благодаря колонистам смешивалось исконное и привнесенное. Время прибытия этих колонистов восходит к глубокой древности и падает на XIV и XV столетия до рождества Христова. Кадм, по преданию, основал Фивы в 1490 году, приблизительно в те же времена, когда был исход Моисея из Египта (за тысячу пятьсот лет до рождества Христова).
2. ДРЕВНЕЙШИЕ ПОЛИТИЧЕСКИЕ ЭЛЕМЕНТЫ
Из этих чужеземных родов происходят древние царские дома. Цари — это не патриархальные главы семьи, вожди рода, а существа высшего происхождения, относящиеся к своим подданным как представители замкнутой высшей касты к низшей. Однако своеобразие этого отношения заключается не в том, что повиновавшиеся подчинялись им в качестве касты, а в том, что они импонировали вообще своим более высоким образованием, своим чужеземным происхождением, затем своей храбростью, богатством, вооружением, проницательностью и мудростью, короче говоря, определениями, которые могут рассматриваться как человеческое превосходство одних индивидов над другими, свойствами, которые не предназначены к тому, чтобы оставаться чьим-то своеобразным достоянием, но могут быть достигнуты и другими. Цари принадлежат к роду героев божественного происхождения, но при этом им отнюдь не приписываются высшие качества, как браминам.
Только теперь устанавливается более или менее ясное политическое состояние; вместе с подобными средоточиями индивидуальности, героизма образуются центры защиты против разбоя и на высоких местах воздвигаются укрепления. Так возникают крепости, первые памятники греческого зодчества. Стены, из которых состояли древние крепости, — многие из них сохранились до сих пор — были названы в Арголиде циклоповыми. Их отыскивали и находили в новое время, потому что вследствие их прочности их невозможно разрушить. Эти стены сложены отчасти из неправильных блоков, промежутки между которыми заполнены небольшими камнями, отчасти из каменных масс, заботливо пригнанных друг к другу. Такие стены имеются в Тиринфе и в Микенах. Еще и теперь можно по описанию Павсания опознать Львиные ворота в Микенах, ведущие в сокровищницу Атрея. Согласно преданию, Пройт, царствовавший в Аргосе, привел циклопов, строивших эти стены, из Ликии. Допускают также, что они были воздвигнуты древними пеласгами. Примечательно, что, когда стали исследовать форму этой стены, ее обнаружили и в других местах — на Крите, Кифере, Мелосе, в Смирне, а также в Италии, на Сардинии и вплоть до Испании. В крепостях, защищенных такими стенами, цари эпохи героев строили свои жилища. Особенно примечательны построенные ими сокровищницы, такие, как сокровищница Миния в Орхомене, Атрея в Микенах.
Эти крепости стали центрами небольших государств. Они создавали большую безопасность для занятий земледелием, охраняли от разбоя пути сообщения. Как сообщает Фукидид, в борьбе с пиратами они воздвигались не непосредственно у моря, а на некотором удалении от него. Но находились ли центры образования в Греции непосредственно у моря или в отдалении от него, они совершенно отличались от таких центров в более древних странах, где подобные центры или вообще не были связаны с морем, или же были связаны только с ним, как, например, в Фнникни, не имевшей возможности утвердиться в глубине страны, или в Карфагене и Милете, основавших вовне от шестидесяти до семидесяти колоний, но не распространявших своих владений на суше. В Греции же у народов была твердая основа на суше; и при этом они не были отгорожены и от моря.
Мы наблюдаем здесь начала художественных навыков в обработке предметов природы. Человек относится практически к внешней природе, потому что у него есть потребности. Он еще не возвышает природу, делая ее знаком самого себя, но он преобразует и уничтожает ее. Человек, однако, приступает к делу с помощью определенных посредников. Природные предметы, с которыми он должен иметь дело, самостоятельны, грубы, неподатливы, оказывают сопротивление. Чтобы сделать их для себя пригодными, человек помещает между собой и ними другие природные предметы, употребляет природные вещи против природных вещей, пряча и сохраняя собственную телесность и не подвергая ее истощению. Человек находит в природе многообразнейшие орудия; они делают ему честь. Это хитрость разума, благодаря которой природа обращается против природы, чтобы грубая внешняя стихия не одолела человека. Эти человеческие изобретения принадлежат духу, и орудие, изобретаемое человеком, выше природной вещи, ибо это духовное создание.
Эти орудия, первоначально предназначенные для практических целей, высоко ценились самими греками. В особенности у Гомера люди радуются всевозможным созданным орудиям, и то, что у нас стало совершенно безразличным вследствие длительного употребления, здесь высоко ценится, — человек радуется здесь своим созданиям. Нравы здесь еще весьма просты: цари сами готовят себе пищу, и Одиссей сам мастерит себе ложе из фигового дерева. Подробно рассказывается, как возник скипетр Агамемнона; с удовольствием упоминается о дверях, поворачивающихся на петлях, о снаряжении, треножнике и других устройствах, а также об их употреблении. Все это создает ощущение, что речь идет здесь о духовном образовании. Мы уже видели, что в благодарной памяти греков сохранилась подавляющая часть искусств — как тех, что были заимствованы извне, так и тех, что были изобретены ими самими. Грек разукрасил начала культуры и почитал их как дары богов. Добывание огня он приписывает Прометею, коневодство — Посейдону, культивирование масличного дерева и изобретение ткацкого искусства — Афине Палладе. Тем самым были удостоены высшей чести человеческие изобретения, покоряющие предметы природы и делающие их пригодными для использования.
Что касается собственно политического состояния, то, по преданию, от этих царских домов исходит первая устойчивость совместной жизни. Отношение царей к подданным и взаимоотношения их между собой мы лучше всего уясним из Гомера. Это было отношение доверия, и в еще большей мере страха. Право управлять основывалось отчасти на факте рождения, преимущественно же на личном превосходстве. Авторитет не был сам по себе прочным и обоснованным, он был существенно обусловлен храбростью, мужеством, разумением. Цари — это не угнетатели; равным образом их не приводит к власти потребность в твердых законах. Но связь между царем и подданным весьма неустойчива, подданный не имеет так называемого интереса в царе. Мы видим это и в трагедиях, где герои выступают, скорее, сами по себе и имеют собственное право. Существует лишь совершенно свободное личное отношение, и оно основывается на всеобщей потребности в объединении и в том, чтобы подчиняться властителю без зависти и без злого умысла против него. У царей этих героических поколений есть привычка повелевать; они — устроители. Потребность в порядке возвышает их над другими.
Это состояние никак нельзя уподобить позднейшему монархическому строю. У царя есть личный авторитет, который он сумел создать себе и утвердить. Но так как это лишь индивидуальное героическое превосходство, представляющее собой личную заслугу, то оно не может долго продержаться. Гомер рассказывает, как Ахилл спрашивает в Аиде у Одиссея о своем отце, предполагая, что его уже не чтят больше, потому что он стал старым. Так как Телемах был молодым, и у него еще не было храбрости и мудрости мужчины, чтобы охранять свое добро, то, как мы видим, соседние цари насильно завладели его добром и не только не чтут достоинства его рода, но не оставляют без посягательств даже и его собственности. В «Илиаде» перед нами царь царей, вождь всего похода, а другие цари и властители окружают его, образуя совместный совет, в котором каждый проявляет свою личность. Они не просто отдают свои голоса, но каждый выступает со своим мнением, и царь, с одной стороны, сообразуется с этим, а с другой стороны, решает то, что, согласно их воле, может произойти. Таким образом, не может быть и речи о неограниченном господстве. Царя чтут, но он должен устроить все таким образом, чтобы другим это было угодно. Он позволяет себе насилие в отношении Ахилла, и тот вследствие этого отказывается от участия в совместном ведении войны. Столь свободной является связь царей с вождем. Это аристократия, как мы ее наблюдали и в северных княжествах в Индии.
Столь же свободно и отношение отдельных царей к войску, среди которого находятся люди более мудрые, уважаемые, храбрые, более искусные в обращении с оружием, чем другие. Они также хотят быть выслушанными. Их согласие и участие требуется для общего дела. Народы борются не как наемники, участвующие в сражениях царей: их не гонят, как тупое стадо крепостных, наподобие индийской касты. И сражаются они не за свое собственное дело, но как свидетели деяний и славы своих царей, готовые поддержать это своими силами и защитить царя, если это будет необходимо. Вожди на колесницах находятся впереди войска, которое, в противоположность тому, что имеет место у нас, предоставляет биться вождям и приходит на помощь только в случае их гибели, сражаясь, чтобы не навлечь на себя позора в том, что труп или вооружение их военачальника захвачено врагами. Следовательно, отношение здесь весьма свободное, подобно тому как вся война не является делом народа. И при этом нет никакой дисгармонии между народом и царями. Все же в греческом лагере есть Терсит, вечный, бессмертный образ, неизменно появляющийся, склонный к злословию человек, бранящий царей. Он небольшого роста, горбат, Одиссей усмиряет его жезлом, а другие высмеивают; это демагог и смутьян, но его упрямству и дерзости приходит конец, он проливает слезы и ретируется в испуге.
В мире людей у Гомера все совершается так же, как и на Олимпе. Зевс — высший глава, другие боги боятся его; но они спорят с ним. У каждого из них есть собственная воля, Зевс принимает во внимание их интересы, а они — его. Обычно он делает то, что они хотят. Он мечет громы и молнии, иногда бранит их и угрожает им, и тогда они уступают его воле или же раздосадованные уходят. Но они не уступают до последних пределов, они полагают, что необходимо все же считаться с ним, и в конце концов он позволяет одному одно, другому другое, и они таким образом оказываются довольными. Следовательно, как в земном мире, так и на Олимпе существуют лишь свободные узы единства. Царское достоинство в целом не много значит для народов, и если согласие народов превратилось в обычай, то царь не имеет уже такого большого значения. На войне храбрейший — лучший военачальник; лучший во время жертвоприношения и в законодательстве является мудрейшим. Такое царство нельзя сравнивать с монархией. Потребность в монархии возникает с необходимостью лишь в более зрелом обществе. Здесь же еще нет такого развития общественного союза, которое требовало бы наследования царской власти. Необычайно важно понять это различие. Такое объединение во главе с вождем при отсутствии законов в собственном смысле, где преимущество создается лишь храбростью, мужеством, такое объединение и свидетельствует как раз о незрелости этого образования. Случайность и произвол характерны для героев и властителей; Страсть Ахилла пробивает себе путь, равно как и страсти царей по отношению к тем, кого они возглавляют.
Такое положение царей должно было быстро исчезнуть в процессе дальнейшего развития. В Греции оно стало чем-то само по себе излишним, сделав то, что оно должно было совершить. Мы видим, как вымирают старые царские дома; и примечательно, что они исчезают без борьбы и ненависти. С одной стороны, они угасают естественным путем. Эти древние поколения чужеземного происхождения погибли, смешавшись с другим народом. Так, дочь Клисфена из Сихиона отправилась со своими сокровищами в Афины и там вышла замуж за афинского гражданина Мегакла. Таково происхождение многих древних родов, например рода Платона. Так, еще в позднейшие времена в Афинах существовали потомки Кекропса. С другой стороны, царские дома чаще гибли в результате взаимного уничтожения или же индивидуальных деяний и ужасов, совершенных внутри них самих. Примечательно при этом, что эти перевороты ограничиваются царскими домами и народы не принимают никакого участия в их судьбе и поступках. В Риме цари были изгнаны; в Греции же их образ, сохранявшийся в памяти, всегда был окружен почтением. Царские дома оставались здесь чем-то изолированным и были предоставлены всем страстям, от которых они и гибли. Однако ни в одном из греческих государств нет ненависти к царскому дому. Они не устраняются в результате борьбы народа; скорее, семьям властителей дают спокойно наслаждаться их достоянием. Это служит знаком того, что сменяющее их народовластие не рассматривается как нечто абсолютно отличающееся от них. Как несравнимо с этим то, что происходило в другие времена.
Об этих царских родах история сообщает нам множество ужасов и преступлений. Как было сказано, упадок их главным образом и характеризовался гибелью в результате подобных ужасных деяний. В этом здесь обнаруживается сходство с древними царскими родами франков. Однако отношение здесь более простое. Здесь еще нет законопорядка как нравственного начала, нет страха перед внутренним голосом совести, перед законом, перед церковью. Царя сдерживает только случайность индивидуального характера; он находится в той точке, где он может быть отдан во власть страстей и произвола. У народов нет к этому совершенно никакого интереса. Что делают цари, это они делают для себя; не существует какой-либо собственно нравственной связи между ними и народами. Так же обстоит дело и в трагедии: народ образует хор, играет пассивную роль, позволяет героям делать все, что угодно, не вмешиваясь в их действия, так что они не имеют каких-либо общих правовых связей с их народами. Герои совершают деяния и несут за это вину; народ апеллирует только к богам. Мы видим его соучастие в чувствах, но не в действиях. Не существует какой-либо силы над этими индивидами, которая вершила бы над ними суд, будь то внешней силы — законов или же внутренней — совести. Страсти их действуют разрушительно, но только для них, а не для народа. Народ выступает отдельно от царских домов, и они считаются чем-то чужеродным, чем-то высшим, изживающим и перебарывающим свои страсти внутри себя.
Такие индивидуальности потому и могут быть преимущественным предметом искусства, особенно драматического, что они выступают со своими желаниями и решениями вне каких-либо отношений, самостоятельно, сами по себе, претерпевая свою судьбу как что-то индивидуальное. Они действуют не всеобщим способом, а как индивиды, и даже то, что совершается против них, представляет собой абсолютное деяние индивидов как таковых. Ими не руководят всеобщие законы, значимые для каждого гражданина; деяния и гибель их индивидуальны. Исторически заслугой этих домов властителей явилось образование устойчивых центров для прежде разбойной, непостоянной жизни (Тесей). После того как это произошло, они утеряли себя. Греки же всегда почитали царские рода древности.
Нам должно броситься в глаза, что возникло так много этих центров самостоятельного господства. Это имеет свою причину в отмеченных нами чужеродности и изменчивости народов. В отношениях, которые здесь имеют место, не было деспотической власти, осуществлявшей объединение из себя самой, как это было в Азии. Индивид как таковой не является здесь более бесправным; не существует и другого принципа, принципа абстрактной цели, который мог бы подчинить себе индивидов. Только однажды Греция была объединена — во время похода против Трои. Но даже и в этой войне не приняли участия акарнане. Следовательно, в этих отношениях и в этом состоянии было что-то примечательное и великое, так что вся Греция собралась в национальный поход и тем самым начались связи с Азией, имевшие для греков значительные последствия (напротив, упоминаемый Гомером поход Ясона в Колхиду, предшествовавший походу против Трои, был по сравнению с последним чем-то весьма единичным) .
В качестве повода к этому общему делу называется нарушение закона гостеприимства сыном одного из азиатских царей, похитившим во время его пребывания в гостях жену хозяина. Агамемнон собирает греческих царей своей властью и своим авторитетом. Фукидид приписывает его авторитет как унаследованной им власти, так и его могуществу на море, в котором он намного превосходил остальных. Однако представляется, что объединение произошло без внешнего насилия и все просто лично собрались вместе. Эллины пришли, чтобы выступить сообща как целое, чего уже никогда не было позднее. Результатом их усилий было завоевание и разрушение Трои, которую они не собирались сделать своим постоянным владением. Следовательно, внешний результат — колонизация этих местностей — не был достигнут, равно как и объединение нации ради этого единичного дела не стало длительным политическим объединением. Для возникновения политического целого война была бесполезной; объединение было эфемерным, подобно тому как в крестовых походах христианство явилось как целое, связанное единой целью. Но оно было объединено лишь однажды, ради завоевания гроба господня, и из этого не последовало далее какого-либо обоснованного формирования целого, а христианские империи но достижении или, вернее сказать, по упущении своей конечной цели распадались и обособлялись после этого момента объединения. Единство, которое получилось, было единством образования вообще. Крестовые походы — это Троянская война пробуждающегося христианства против простой, равной себе ясности магометанства.
В том походе, который Греция осуществила как целое, поэт дал представлению греческого народа вечный образ его юности и добродетели, образ его развития, перенесенный фантазией из действительности в мир представлений, и образ этого прекрасного человеческого героизма витал затем перед ним на протяжении всего его формирования и развития.
3. НАЧАЛО ДУХОВНОЙ ЖИЗНИ
a) Предпосылки образования
К тому периоду Греции, который в целом остается во мраке вследствие отсутствия значительных исторических событий, относится зарождение, развитие и самоопределение греческого духа, выступающего как нечто сформировавшееся и приобретшее устойчивую форму. В конце этого периода изолированного внутреннего развития отдельных частей страны и народа появляется своеобразный греческий дух в его определенном облике.
Единство греков как народа заключается в их образовании. Образованием они отделили сами себя от других, назвав их варварами. В сфере греческого искусства и науки каждый из нас чувствует себя как на родной почве и находит в них удовлетворение. Здесь начинается сознательная преемственность традиций.
То, что мы восприняли, сначала было для нас чем-то чужеродным, и, усваивая и воссоздавая его, мы формируем нечто новое. Так и у греческого образования были сформированные предпосылки, на которых образовывался народ, одновременно перерабатывая их. Исторически это выглядит таким образом, как если бы они создали образование всецело из самих себя и сами осуществили весь процесс. Однако они сохранили благодарную память о первых ступенях естественного образования, например, они отметили особым мифом введение земледелия и брака, а добывание огня приписали Прометею. Все историческое состояние указывает на то, что многие искусства, технические навыки и другие определения пришли с моря. Образование получило развитие в особенности на востоке Греции, в меньшей степени на западе, где некоторые области, как, например, Акарнания и Этолия, сохраняли первобытную дикость, а Эпир вообще остался без образования. И даже в эпоху римского господства этолийский союз отличался как союз несправедливости. Даже и теперь еще существуют дикие албанцы. Западная же часть Пелопоннеса, Элида, представляет собой абстрактный момент образования, где происходили игры и жертвоприношения.
Средоточием греческого образования является искусство. Греки получили его не в результате активного завоевания, как римляне, или пассивного — как галлы. Мы, немцы, получили искусство отчасти этим последним способом, отчасти же явно выучились ему, чего также не было у греков. Здесь обнаруживается последовательное поступательное развитие без какого-либо скачка. И специфически греческий элемент в собственном смысле также не встречается нигде за его пределами. С другой стороны, процесс в области механического и рассудочного мог оставаться таким же, как он был воспринят в самом начале, равно как и рассудочная наука, — например, о том, как обтесывать камни, геометрия. Напротив, духовное развивается внутри себя самого, проходит самостоятельные ступени, и таким образом греческое образование имеет и свои предпосылки и свой собственный духовный принцип.
Дальнейшей предпосылкой греческого образования является мирное состояние, устанавливающееся там благодаря царям и героям. Для этого нужно было преодолеть враждебное этому состояние, в особенности разбой на суше и на море. Мы уже слышали, что, согласно Фукидиду, состояние мира на море было установлено Миносом, тогда как на суше оно наступило позднее. Локры, например, еще долго предавались разбою и бесчинствам. Правда, здесь с самого начала не было главного источника вражды у диких народов — родовой мести и проистекающих из этого войн между родами. Завоевательные войны возникли лишь позднее, после образования устойчивых государств. И так как греки не имели естественного разделения по родам, а возникли из смешения, то у них не было родовой вражды. Не существовало патриархальных семейных отношений, которые могли бы избавить человека от того, чтобы он сам что-то делал из себя. Ибо в семье человек изначально что-то значит, но значит именно потому не сам по себе, а только благодаря семье.
Грецию можно сравнить с Северной Америкой в том отношении, что она вблизи больших масс Азии чувствовала себя многообразно проникнутой тамошними элементами, в соприкосновении и смешении с ними. Лишь далее на Западе могли выделиться естественные роды. В собственно же Греции общество стало тем существенным и почитаемым началом, в соответствии с которым индивид должен был учиться вести себя, потому что он не находился в нем изначально. То, что относилось к такому жизненному поведению, выступало поэтому как нечто индивидуальное, самостоятельное. Помимо этих элементов имелись еще многообразные духовные воздействия из чужих стран — Египта, Малой Азии, Крита. Точно так же собственные древние передвижения создали естественную, чисто духовную закваску, которая в период наступившего затем внутреннего покоя должна была лечь в основу образования. Так афиняне были первыми, кто перестал носить оружие в мирное время, засвидетельствовав тем самым, в противоположность варварам, свое древнейшее образование.
Мы видим теперь, как в этом мирном состоянии вырастает бесконечное стремление индивидов показать себя, засвидетельствовать о том, что каждый может сделать из себя, и наслаждаться тем признанием, которое он получит благодаря этому у других. Это начатки искусства. Чувственное наслаждение не является больше основанием мирного состояния. Поэтому индивидами управляет уже не суеверие, не тупость и зависимость от природы. Они слишком сильно возбуждены, слишком полагаются на свою индивидуальность, чтобы всецело почитать природу, как она раскрывает себя в своей власти и благости. После того как был устранен разбой, а щедрая природа внушала уверенность и создавала досуг, возникшее благодаря этому мирное состояние побуждало индивидов почитать себя в своем самоощущении. Как уже было оказано, это обнаруживается весьма рано. И мы видим, что индивиды не были порабощены суеверием, но и не были тщеславны. Тщеславие выступает лишь позднее, когда субстанциальное начало отделилось от индивидуальности. Теперь основное определение и основное занятие греков составляет потребность не только довольствоваться собою, но и показать себя, чтобы благодаря этому получить признание и наслаждаться им. Свободно, подобно вольному пению птицы, выражает здесь человек все то, что заключено в его неущемленной человеческой природе, чтобы утвердить себя и снискать признание посредством такого выражения. Это влечение выявить себя, в противоположность более смутному самоощущению, и ведет в своем развитии к искусству.
Искусство начинается с труда, не обремененного потребностью. С этой стороны в качестве субъективного начала искусства следует считать то обстоятельство, что индивид сам делает себя чем-то, показывая таким образом другим, что в нем запечатлен характер всеобщности. Внешняя природа предстоит ему не только для удовлетворения его чувственных потребностей, но человек использует ее и для своего украшения. Варвары также хотят показать себя, но они останавливаются на чистоте и украшениях. Они не идут дальше внешних украшений, которые являются ведь просто придатком. С одной стороны, их тело должно благодаря этому выглядеть более красивым; с другой стороны, украшение должно быть чем-то не само по себе, а только для других. Смысл его состоит в том, чтобы быть знаком богатства. Оно должно вообще обратить внимание на человека, на то, что он сделал что-то на своем теле. Таким образом, назначение украшения состоит лишь в том, чтобы быть украшением чего-то другого, а именно человеческого тела, в котором непосредственно находит себя человек и которое он должен преобразовать, как и вообще все природное.
Мы весьма рано обнаруживаем у греков такой интерес к украшениям, однако у них было слишком много индивидуальности, чтобы ограничиваться внешними украшениями. В них уже рано выступает самоощущение; однако то, что они представляют собой, они должны доказать и добиться признания этого. Зависимость от природы устранена; природное же, используемое человеком, чтобы показать себя, весьма доступно ему и пригодно для того, чтобы служить знаком его умелости, воли, силы, энергии. Это природное есть его тело, которым он непосредственно обладает и в котором он находит себя естественным образом, без каких-либо добавлений. Поэтому ближайший духовный интерес его состоит в том, чтобы разработать тело в качестве готового органа его воли. Члены тела должны быть полностью проработаны для воли, так что они непосредственно делают то, что хочет воля, в качестве готовых органов духа. Умения этого рода могут быть средствами и для других целей. Но отношение к потребности, какой-либо иной цели, нужде, зависимости вообще может быть устранено, и само умение как таковое может быть сделано целью, и представляется, что оно существует ради самого себя. И само по себе оно является не чем иным, как энергией воли, так переработавшей непосредственную телесность, что она пригодна теперь выразить и представить волю, духовное. И так человек представляет самого себя в качестве художественного произведения.
Начало поэтому заключается в том, что грек превращает во что-то собственное тело, преобразует его ради свободной подвижности. Это мы считаем самым древним. Палладиум в Трое у Гомера еще не является пластическим (произведением. Гомер дает блестящую прелестную картину игр, устраиваемых Ахиллом в честь погребения его любимого друга Патрокла, но ни в одном из его творений нет никаких свидетельств о статуях богов. Из храмов упоминаются немногие, называются сокровищница Аполлона в Дельфах, храм Паллады в Афинах, Посейдона – в Эгах и святилище в Додоне. Об образах же богов явно не говорится. Жертвы божеству, которое остается невидимым, приносятся на алтарях под открытым небом. И так не только в «Илиаде», но и в «Одиссее». Нестор приносит жертву Посейдону на берегу моря; не говорится о каком-либо храме, и сиденья для присутствующих находятся рядом с жилищами. Главное, следовательно, в том, что греки сначала самим себе сообщили прекрасный облик, прежде чем они создали прекрасные образы. Первыми их своеобразными произведениями искусства являются люди, развившие свое тело в нечто прекрасное, умелое.
Весьма рано мы обнаруживаем у них игры. Мы уже говорили об играх на поминках по Патроклу. Но уже во время похода аргонавтов на острове Лемнос происходят состязания, устроенные Гипсипилой в честь погребения ее отца. Мы видим самые различные виды работы над телом; игры состоят у Гомера в состязании в беге, борьбе и рукопашной схватке, в умении править конем, бросании диска и стрельбе из лука. С этими упражнениями соединяются пение и танцы, служившие лишь для создания радостного настроения и не имевшие какого-либо отношения к культовым празднествам. Они здесь только для того, чтобы показать форму и мастерство, они предназначены лишь для выявления общей радости и бодрости и для наслаждения этим. На щите Ахилла Гефест помимо прочего изобразил, как прекрасные юноши и девушки с их искусными ногами кружатся столь же быстро, как гончар вертит свой круг. Вокруг стоит толпа, восхищаясь этим зрелищем, божественный певец сопровождает пение игрой на арфе, а в центре хоровода кружатся два главных танцора.
Позднее пение становится самостоятельным, его сопровождают инструменты, и оно уже требует определенного содержания, рожденного из области представлений. Тем самым представление становится чем-то, что также подлежит изображению,
подобно тому как первоначально люди показывали себя в своем прекрасном мастерстве. Об этом речь пойдет позднее. Здесь нас должны занимать лишь стихийные истоки греческого духа в его непосредственной определенности.
Для истоков своеобразной сущности греков, греческого духа важно то обстоятельство, что природа, с которой он связан, предстает как расчлененная, раздробленная природа, а не как массивная и однообразная сила, прочно удерживающая человека, Она не имеет характерного единства, разнообразна и не может оказывать решающего влияния. Следовательно, если, с одной стороны, мы видим греков во всех их определениях возбудимыми извне, непостоянными, рассеянными и зависимыми от случайностей внешнего мира, то, с другой стороны, они могут духовно воспринять явления природы, освоить их и энергично отнестись к ним. Мы видим греков разделенными и отрезанными, вытесненными и предоставленными только внутреннему духу и личному мужеству, которое они всесторонне раскрывают в приключениях и преодолении случайностей, духовно воспринимая внешнее, осваивая его и относясь к нему мужественно и энергично. Это непосредственная стихия их образования и их религии. В основе их мифологических представлений лежат предметы природы, но не в их массе, а в их разрозненности. Диана в Эфесе (это природа, взятая в качестве всеобщей матери), Кибела и Астарта в Сирии, — подобные всеобщие представления остались азиатскими и не перешли в Грецию. Эта страна характеризуется многообразнейшей структурой, и люди находятся в самой живой связи с морем. Так, мы видели, что не существует единства семейных родов, патриархального единства, но имеются лишь разрозненные семьи, так что люди располагают незначительными человеческими силами. Из этого проистекает то всеобщее отношение, что к грекам обращается многообразная внешняя стихия, духовно воспринимаемая ими, и их дух, исполненный силы, в своем отношении к ней ведет себя, исходя из себя самого.
С одной стороны, человек рассматривает себя просто как созерцателя природы, которая для него имеет значение чего-то истинного. С другой стороны, он выступает в качестве вожделения, обращенного к миру, и в нем как в субъекте прорываются вожделения. Но ни первое, ни второе отношение к природе не могут его удовлетворить. Только углубляясь в себя, обретает он человечность. Это углубление в себя означает возвышение над чувственным и над вожделением. Грек достиг этой человечности благодаря связи и вечному решению понятия, которому предшествуют другие отношения, рассмотренные нами. Полон предчувствий, обращается грек к природе и говорит с ней не как с чем-то чуждым, а как с чем-то связанным с ним. Это отношение мы можем охарактеризовать словом удивление. Здесь, как говорит Аристотель, берет свое начало философия, и точно так же греческий дух имеет своим началом удивление. Однако это следует понимать не в том смысле, что его поразило что-то необычайное по сравнению с обычным, естественным ходом вещей, который предполагается как нечто готовое и общезначимое, так что первое рассматривается как нечто не соответствующее правилу. Здесь еще нельзя представить себе рассудочного взгляда на упорядоченное течение природных процессов. Но греческий дух удивляется естественному течению природы не как массе, в которой находится сам, а как предмету, первоначально чуждому духу, недуховному, но по отношению к которому у него точно так же есть и доверие к самому себе, всеобщая вера в то, что в этом природном содержится нечто дружественное ему, позволяющее относиться к нему позитивно.
Удивление и предчувствие мы можем рассматривать как простую основную категорию. Однако греки не остановились на предчувствии, как часто ограничиваются этим теперь при высшем стремлении, отношении к высшему. Но в качестве свободных людей греки от предчувствия перешли к такому сознанию, что стали спрашивать себя и говорить себе, в чем же заключается то внутреннее, о котором вопрошает предчувствие, чтобы выяснить его для сознания. Предчувствие не доходит до сознания, до предметности, оно не идет дальше сущности, заключенной в нем, оставаясь при этом чем-то внутренним, скрытым. Греки же дошли до сознания того, что заключено в предчувствии, смутное ощущение они преобразовали в определенное представление. Это отношение мы можем обозначить как опосредованное и опосредствующее отношение к природе, отношение, не остающееся предчувствием, погруженностью, жизнью в непосредственной природной власти и ее силах, а выходящее из них, так что природное, с которым связан субъект, само представляет собой нечто случайное, раздробленное, неподлинное, несущественное. И субъект не дает этому существовать свободно, но тотчас же воспаряет в своем удалении от массы, и то, что имеет значение в качестве действительного, опосредствовано духом, проникнуто им, дух должен внутри себя искать, найти, произвести определение этого действительного. Это — опосредствующее отношение: природное значимо для человека только тогда, когда человек духовно создал себя из природного, побуждающего и воздействующего на него. Так можем мы постигнуть греческий дух в его истоках, в абстрактной определенности.
Это духовное начало не следует понимать просто как объяснение, которое мы даем как некое философское начало, но самый характер этого начала явно присутствует во множестве греческих представлений и должен быть вскрыт в них. Некоторые из форм, в которых лучше выражено это отношение, следовало бы привести здесь главным образом для разъяснения, а также в качестве исторических истоков. Но историческое на греческой почве представляется в настоящее время столь шатким, что не допускается ничего твердо установленного, и то, что выдвигает один, опровергает другой, рассматривающий это с иной стороны.
β. Духовное истолкование природы
Мы уже указали на форму вслушивания духа, предчувствия, улавливания смысла. Однако дух не останавливается на простом предчувствии и стремлении; он должен дать себе ответ на это стремление. Это содержится, например, в представлении о Пане. Пан — это именно все, не только нечто объективное, но одновременно и то, что вызывает ужас. Представление о Пане, развитое само по себе, привело бы к указанному выше представлению о всеобщей матери-природе. В Греции это не объективное целое, а нечто неопределенное, связанное с субъективным моментом. Позднее представление о Пане было снижено и получило иной смысл: Пан появляется теперь как собрат Диониса, бога вдохновения. Он — это неопределенное «все» вообще: (впрочем, его имя выводится и из слова «являющийся», это мы можем отметить и здесь), представляющий собой эту неопределенность, не остается объективным, это не абстрактное рассудочное определение, всеобщая сущность, высшее существо, но он — это то, что вызывает ужас, что показывается и является, это неопределенный всеобщий ужас удивления в безлюдном лесу, где вслушивающийся воспринимает неопределенность. Поэтому он особенно почитался в лесистой Аркадии (панический ужас — обычное выражение для обозначения этого неопределенного безотчетного ужаса.) Вызывающий удивление и ужас определяется и как флейтист, делающий себя слышимым, не останавливающийся на предчувствии, а возвещающий о себе в гармониях, со своей семиствольной, семизвучной флейтой, в которой нельзя не признать гармонии вселенной, проистекающей из всей этой сферы. Здесь перед нами неопределенность, которая возвещает о себе и которой внимают. И то, чему внимают, это субъективное представление, рождающее объяснение, то есть именно то, что делает при этом духовный субъект.
Подобно тому как греки фиксировали ужас, они почитали у источников нимф, вслушиваясь в журчание источника и внимая ему в ужасе, исполненном предчувствия. Источник, бьющий ключом из темной пещеры, заключал в себе множество предчувствий для грека. Но источник должен был означать не что иное, как слышание, собственную фантазию, ужас субъекта вследствие его чувственности, самый дух субъекта, представленный как нечто объективное. Источники представляют собой лишь внешний повод для этого. Так, Наяда была тем, что позднее возвысилось в представление о Музе, высказывающей предчувствуемое в пении. Бессмертные песни муз — это не то, что слышал грек в журчании источника (некоторые усаживались около источников и вслушивались, но то, что они слышали в журчании, не претворялось у них в поэтическое произведение; источник или шелест листьев ничего не говорили им), но они представляют собой создания осмысленно внемлющего духа, который в своем вслушивании вовне производит самого себя. Муза, которой становится источник, представляет собой фантазию, дух человека. Гомер призывает Музу, чтобы она рассказывала ему; Муза — это его собственный продуктивный дух.
Большинство греческих богов — это духовные индивидуальности; их истоком, однако, был природный момент. Так, в основе муз первоначально лежит источник, а потом Наяда, нимфа источника. Первоначальным природным моментом Аполлона является солнце. Однако затем он в такой степени стал богом знания, что новейшие археологи утверждали даже, что в нем никогда не было этого природного момента — солнца. У греков были даже божества, в которых было полностью вытеснено природное. Однако исходное побуждение они получили от природы; прислушиваются они только к предметам природы и в своих предчувствиях ставят внутренний вопрос об их значении.
У оракула была первоначально именно такая форма истолкования. Древнейший оракул находился в Додоне (в окрестностях современной Янины), в дубовом лесу, где человек истолковывал предвещания, пробуждаемые шелестом листьев. Происхождение этого оракула связывается с Египтом. Геродот говорит, что первые жрицы этого храма были из Египта, и все же этот храм называется древнегреческим. Шелест листьев священных дубов служил там предсказанием. Там были повешены также металлические сосуды. Что же порождало высказывания? Нечто внешнее: дуб, шелест ветра в его листьях, сосуды, подвешенные таким образом, что движимый ветром железный прут ударял о них, — все это совершенно неопределенные звуки. Только благодаря постигающему духу, субъекту, будь то жрец или же человек, заинтересованный в том, чтобы что-то услышать, — только благодаря этому неразумное звучание получает смысл, определенность. И точно так же жрец в Дельфах сам вносил смысл в неартикулированные звуки, издаваемые Пифией в бессознательном состоянии, в дурмане вдохновения жреца, — звуки эти вызывали в нем этот смысл. Следовательно, только во сне, в состоянии вдохновения человек обладает даром предсказания; но для этого необходим и тот, кто может затем истолковать его слова, и это жрец. В пещере Трофония был слышен шум подземных вод. Источники, дым, шедший из-под земли, как это было в Дельфах, видения и шорохи возбуждали таким образом дух. И в Беотии мы слышим о весьма многочисленных древних оракулах, позднее умолкших, — короче говоря, все неопределенное представляет собой лишь повод, который сам по себе еще не содержит и не высказывает смысла, но получает его только в субъекте.
Следовательно, человек высказывал смысл природы; смысл, таким образом, принадлежит человеку. Не природа отвечала грекам, но сам человек, побуждаемый созерцанием природы. Это было подлинно поэтическое созерцание (поэтично то, что делает сам человек). Истолкование и объяснение природы и природных изменений, раскрытие их смысла и значения составляет дело субъективного духа, обозначаемое греками словом μαντεια. Μαντεια вообще есть поэзия, не произвольное фантазирование, но фантазия, вкладывающая духовное в природное и представляющая собой осмысленное знание. Мы можем вообще понять эту фантазию как род связи человека с природой. К μαντεια относится материал и истолкователь, извлекающий из него смысл. Платон говорит об этом в связи со сном и безумием, в которое впадает человек во время болезни. Требовался истолкователь, чтобы объяснить эти сны и это безумие.
Везде греки требуют истолкования природного. Когда разразилась чума в лагере греков, жрец Калхас дал им такое толкование: Аполлон разгневан на то, что его жрецу Хрису не возвращена за выкуп дочь. В последней книге «Одиссеи» Гомер рассказывает о погребении Ахилла. Возникло большое волнение на море. Изумленные греки стояли при этом, готовые обратиться в бегство, когда встал искушенный Нестор и объяснил, что это мать Ахилла с нимфами, плачущими на траурном празднестве в честь него. Здесь мы видим вместе и волнение моря и духовную фантазию людей, создающую нечто духовное по своей природе и принадлежащее человеку.
Таким образом, мы видим, что грек в отношении к природе сам себя постигает как нечто духовное, обретает в ней самого себя, собственную духовность как то, что имеет значение. В общем, это дух без суеверия; ибо он преобразует внешнее в осмысленное, так что определения проистекают из духа, и в нем нет навязчивого стремления к тому, чтобы создать определение как что-то внешнее. Правда, суеверие царило и у греков; определения для действия черпались не из духа, а из других источников. Это еще первоначальный дух, являющийся поэтому ограниченным духом, а не абсолютный, бесконечный дух как таковой. Это дух в ограниченности и несвободе, и он берет поэтому свое направление вообще из сферы ограниченного и несвободного, — но об этом речь пойдет позже. При вопросах оракулу человек исходит из своих целей, и постольку это суеверие. Но, с другой стороны, божественное он использует также для своих целей. Без оракулов Греция не могла существовать; желания субъектов было еще недостаточно у них для действия, но наряду с субъективным моментом воли они требовали еще и уверенности в успехе, и действие осуществлялось только благодаря обоим моментам вместе.
В отношении воздействий следует еще добавить, что первоначально это были внешние движения, созерцания, естественные явления, которые вообще считались воздействиями. Сюда относятся также внутренние движения в самом субъекте, которые объясняет дух, давая им смысл. Сюда относятся сны, а также сама духовная подвижность. Ахилл внезапно спохватывается, когда он хочет извлечь свой меч; до сознания его доходит его отношение к Агамемнону. Это внутреннее движение поэт представляет как воздействие Паллады, явившейся Ахиллу. Внутреннее изменение само является предметом, движение схватывается фантазией. Подобно этому когда Одиссей у феаков бросает свой диск, летящий дальше остальных, то в одном из тех, кто выражает ему свое одобрение, он узнает Ментора, Палладу, ибо это явление он проницательно связывает с высшей фигурой; в другом случае так же, как и Ментора, он воспринимает ласточку, являющуюся ему на крыше. Естественные движения, собственный внутренний мир или внутренний мир других людей дают воздействия, становящиеся такими образами. Значение представляет собой нечто внутреннее, смысл, подлинное начало, нечто знаемое, и поэты были таким образом учителями греков. И прежде всего это был Гомер.
Далее следует заметить, что к воздействиям можно причислить и то, что досталось грекам по традиции, в особенности богов и религиозные представления, пришедшие из чужих стран. С давних пор существует большой спор, возникли ли боги в самой Греции, или же они ведут свое происхождение извне. Спор неразрешим, если его ведет рассудок, ибо природа рассудка вообще оказывается односторонней и пребывающей в односторонности. Исторически столь же достоверно как то, что греки восприняли многие представления, например космогонические, из Египта, Малой Азии и т. д., так и то, что греческие боги опять-таки весьма своеобразны и совершенно не похожи на египетских, финикийских, малоазиатских и индийских богов. Сам Геродот утверждает то и другое. Так, он рассказывает, что Геракл, Вакх пришли из Египта или что греки после обращения к оракулу в Додоне получили имена своих богов и самих богов из Египта. Затем же он вновь заявляет, что Гомер и Гесиод дали грекам их богов; они создали род богов и дали богам эпитеты — глубокомысленное высказывание, которым много занимался Крейцер. Это противоречие разрешается таким образом — ив этом состоит понятие о сути дела, — что было нечто внешнее, воспринятое, ученое, и к этому обратилась деятельность духа, созидание, преобразовавшее воспринятое. Как в образовании вообще, так и здесь греки несомненно восприняли чужое; но их образование состоит в том, что они преобразовали это воспринятое. Восприняв азиатский принцип, они сняли его. Это деятельность, которая не исходит самостоятельно из себя самой, а воспринимает что-то чужое, однако не оставляет его таким, как оно есть, а преобразует его.
В этом состоит то основное определение, что свобода духа существенно связана с природными дарами, поэтому такая свобода обусловлена, является лишь абстрактной свободой. Абсолютно свободное не обусловлено, не требует чего-то другого для своего существования. Греческая же свобода обусловлена, но она состоит в том, чтобы изменить, преобразовать и создать из самой себя то, чем побуждается она извне. Это составляет середину между несамостоятельностью человека, когда субъект как таковой не свободен сам по себе, как это было до сих пор в Азии, где божественное обременено природным содержанием и, следовательно, существует только природным образом — здесь у нас нет ничего, кроме материального единства, так называемого пантеизма, где субъект лишь утрачен, лишь исчез, — и между другой крайностью, представляющей собой бесконечную субъективность, чистую достоверность внутри самой себя, мысль, образующую самостоятельное начало, стихию и почву всего значимого. Греческий дух начинает с природного и переходит в сферу духовного. Но эта духовная деятельность, по существу, является началом чего-то природного, и поэтому дух еще не является безусловной, свободной духовностью, духовностью в ее собственной стихии, полностью находящейся у самой себя и воспринимающей свои воздействия из самой себя.
Природное, истолковываемое людьми, его внутренняя, существенная сторона образует начало божественного вообще. Подобно тому как в искусстве греки получили технические навыки — в особенности от египтян, точно так же и начало их религии могло прийти к ним извне. Но благодаря их самостоятельному духу они преобразовали как то, так и другое.
Следы этих чужеродных истоков религии можно открыть повсюду (Крейцер в своей «Символике» обращает на это особенное внимание). Любовные истории Зевса хотя и являются как что-то единичное, внешнее, случайное, однако можно показать, что в основе их лежат чужеродные теогонические представления. Порождение представляет собой у индийцев нечто созданное из противоположностей; Эрос же, древнейший бог греков, соединяет разъединенное и потому создает конкретные образования. Абстрактное представление становится у греков чем-то конкретным. Геракл у эллинов представляет собой духовно человеческое начало, завоевывающее для себя Олимп собственными деяниями, двенадцатью подвигами. Чужеродной же идеей, лежащей в основе, является солнце, свершающее свой путь по двенадцати знакам зодиака.
К древним элементам, воспринятым греками, следует особенно причислить их мистерии, своеобразный род культа, еще и сегодня вызывающий большие споры. О них прямо говорится, что они представляют собой древний, чужеродный культ. Так, сама история указывает на то, что в них имелись черты древней религии природы. Необходимо также, чтобы они содержали именно это, а не что-либо другое. Мистерии — это древняя религия, отчасти чужеродная, отчасти исконная. Она сохраняется как нечто подземное, как тайна. Как к самим древним богам, так и к древней религии продолжали относиться с почтением, хотя она и противоречила тогдашней религии народа. Но она была не возвышенным, а, скорее, примитивным началом греческой религии. Древнее наследие, в котором уже не живет дух народа, падает до уровня чего-то более или менее незнакомого, по преимуществу достойного почитания, что образует источник последующего развития, который может объяснить его. Утвердившееся новое, как, например, устройство политической жизни, не находится больше в одинаковом положении со старым. Старое, почитаемое еще в качестве источника, должно считаться запрещенным, опасным, тем, что могло бы принести гибель новому. Ибо предполагается, что знание старого дает возможность познать и права нового, и новое явилось бы как что-то такое, что не имеет оправдания в себе самом. Таково отношение мистерий к народной религии, и с этим связывается вера в то, что все мистериальное гораздо мудрее, чем эта религия.
То же самое отношение отчасти сохранялось и в правовой жизни, где старые истершиеся пергаменты считались подлинным источником познания настоящего. Мистерии были таким древним истоком и несомненно не содержали никакой мудрости сверх того, что было в сознании греков. Они необходимо содержали культовые представления религии природы; однако новая религия была более подлинной, более духовной. Наш рассудок также сталкивается с чем-то подобным при рассмотрении этой более духовной греческой религии. Требуя, например, объяснения для отдельных греческих богов, называют при этом абстрактные стихии природы. Так, говорят, что Посейдон — это море; однако последнее есть нечто более низшее, чем Посейдон. С другой стороны, и мистерии вовсе не означают тогда тайны, но обозначаемое словом представляет собой спекулятивное, остающееся несомненной тайной для рассудка. Следовательно, не следует искать тайн в этих мистериях. В позднейшую, христианскую эпоху все они были разглашены; если бы в них содержалось нечто высшее, это стало бы известным. Все афиняне были посвящены в элевсинские мистерии, за исключением Сократа, который хотел быть свободным от обвинения в том, что, основывая что-либо в мысли, он выдает этим элевсинские тайны. Он знал, что наука и искусство проистекают не из мистерий и что в тайне никогда нет мудрости. Истинная же наука находится, скорее, на открытых просторах сознания.
В качестве абстрактного определения для греческого духа мы нашли удивление, предчувствие, которое доходит до сознания благодаря всевозможным побуждениям извне. Это стихийное определение греческого духа. Это еще не абсолютно свободный дух, покоящийся на самом себе. Теперь нужно рассмотреть, как греческий дух формируется из своих элементов в нечто законченное.