Наконец, третий пункт, о котором нам предстоит говорить в плане общего характера лирической поэзии, касается всеобщей ступени сознания и развития, на которой возникает отдельное стихотворение.

И в этом отношении лирика занимает позицию, противостоящую эпической поэзии. Если для расцвета эпоса в собственном смысле слова мы потребовали такого национального состояния, которое в целом еще не развито и не созрело для прозы действительности, то для лирики благоприятны, наоборот, такие эпохи, когда уже более или менее установился твердый порядок жизненных отношений, ибо только в такие времена отдельный человек, рефлектируя, обращается перед лицом этого внешнего мира внутрь самого себя и замыкается в своем внутреннем мире в самостоятельную целостность чувства и представления. Ибо в лирике не объективная совокупность всего и не индивидуальное действие, а именно субъект как субъект определяет форму и содержание. Это не надо понимать так, что индивид, чтобы выразиться в лирических формах должен отрешиться от всех и всяких связей с национальными интересами и воззрениями и формально опираться только на самого себя. Как раз напротив, в такой абстрактной самостоятельности содержанием остается только совершенно случайная и частная страсть, произвол желаний и стремлений, и открывается неограниченный простор для несуразных выдумок и капризной оригинальности чувства. Подлинная лирика, как и всякая истинная поэзия, должна высказывать истинное содержание человеческого сердца. Но, становясь лирическим содержанием, все даже самое объективно-предметное и субстанциальное должно явиться субъективно прочувствованным, воспринятым, представленным и продуманным.

Во-вторых, дело не только в том, чтобы индивидуальный внутренний мир выразился вовне, и не только в самом первом непосредственном слове, которое эпически скажет нам, в чем суть происходящего, но дело в искусном, художественном выражении поэтической души, отличном от случайного повседневного высказывания. Поэтому чем более раскрывается простая сосредоточенность сердца в многогранности чувств и всеобъемлемости рассуждений, чем более осознает субъект свой поэтический внутренний мир в условиях уже развитого прозаического мира, тем более нуждается лирика в известной художественной образованности, которая предстанет как дополнительное преимущество и самостоятельное создание субъективной природной одаренности, развившейся до совершенства. По этой причине лирика не ограничена определенными периодами в духовном развитии народа, а может процветать в самые различные эпохи, особенно же благоприятно для нее новое время, когда каждый индивид признает за собой право на своеобразный взгляд на вещи и на особый склад чувства.

В качестве всеобъемлющих разграничений можно выделить следующие общие моменты.

α. Во-первых, лирический способ выражения, присущий народной поэзии.

αα. В ней преимущественно выявляются многообразные особенности различных наций. Поэтому вследствие универсальных интересов нашей современности и собирают столь неутомимо всевозможные народные песни, чтобы познать своеобразие каждого народа, учиться чувствовать его душу и сопереживать вместе с ним. Уже Гердер много сделал для этого, а Гёте в своих более самостоятельных подражаниях народной поэзии сумел приблизить к нашему восприятию самые разнородные создания такого жанра. Но вполне сопереживать можно только песни своей нации, и, как бы ни умели мы, немцы, перевоплощаться во все иностранное, все-таки вся глубина музыки национальной души остается чем-то чуждым для других народов, и требуется помощь, то есть переработка, чтобы здесь прозвучал родной звук своего чувства. Впрочем, Гёте лишь в той мере перерабатывал чужестранные народные песни, делая это самым прекрасным и осмысленным образом, что в результате своеобразие таких стихотворений ни в чем не было затронуто, как, например, в плаче благородных жен Асан Ага из морлакской поэзии.

ββ. Общий характер лирической народной поэзии можно сравнить с первоначальным эпосом в том отношении, что здесь поэт не выделяется в качестве субъекта, а уходит в свой предмет и теряется в нем. Поэтому, хотя в народной песне и может выразиться предельно сосредоточенная проникновенность души, все же здесь нет какого-либо отдельного индивида, которого можно было бы узнать с присущим ему субъективным своеобразием художественного изображения. Здесь есть только народное восприятие, чувство, которое целиком и полностью заключает в себе индивида, поскольку он не имеет еще сам по себе внутренних представлений и чувств, отделенных от нации, ее существования и интересов. В качество предпосылки для подобного нераздельного единства необходимо такое состояние, когда рефлексия и образованность не проснулись еще к самостоятельной жизни, так что поэт, отступая на задний план как субъект, становится простым рупором, выражающим вовне национальную жизнь в ее лирическом чувстве и способе созерцания.

Такая изначальная непосредственность придает народной песне с ее сжатой насыщенностью и убедительностью истины свежесть, лишенную какой-либо рефлексии, что часто производит сильнейшее впечатление. Но по этой же причине народная песня с легкостью становится чем-то отрывочным, фрагментарным, недостаточно раскрытым, и это доходит иногда до полной неясности. Чувство прячется в глубине и не может и не хочет высказаться до конца. Кроме того, хотя форма в целом и является здесь вполне лирической, то есть субъективной по своему характеру, но — в соответствии со всей этой ступенью — отсутствует, как уже сказано, субъект, который высказывал бы эту форму и ее содержание как достояние именно своего сердца и духа и как продукт своего художественного развития.

γγ. Народы, достигающие только такого рода поэзии и не доходящие ни до следующей ступени развития лирики, ни до эпопей и драматических произведений, бывают поэтому, как правило, полудикими, варварскими нациями с самой неразвитой действительностью, с частыми междоусобицами и переменчивой судьбой. Ибо если бы уже в эти героические времена они составляли богатое внутри себя целое, каждая особенная сторона которого была бы уже развита как самостоятельная и в то же время гармонирующая с другими реальность, могущая служить почвой для конкретных и индивидуально завершенных деяний, то у них при изначальной поэзии появились бы и эпические поэты. То состояние, при котором, как мы видим, возникают только подобные песни как единственный я окончательный способ выражения национального духа в поэзии, ограничено, скорее, семейной жизнью, совместным существованием в племенах, без какой-либо дальнейшей организации их бытия, еще не созревшего, следовательно, до создания героических государств. Если тут и попадаются воспоминания о национальных деяниях, то большей частью это борьба с чужеземными завоевателями, грабительские походы, дикие реакции на дикость или же подвиги, совершенные отдельными людьми в борьбе против отдельных людей того же племени, — в рассказах обо всем этом находят свободный выход печаль и скорбь или же ликование по поводу этих преходящих побед. Действительная народная жизнь, не дошедшая еще до развитой самостоятельности, ограничена внутренним миром чувства, который также остается неразвитым в целом и по своему содержанию часто бывает грубым и варварским, как бы ни выигрывал он при этом в своей сосредоточенности.

Представляют ли народные песни известный интерес для нас или же, скорее, должны были бы отталкивать нас, это зависит от характера тех ситуаций и чувств, которые в них изображены. Ибо то, что фантазии одного народа, кажется превосходным, для другого будет чудовищным, противным и омерзительным. Так, например, есть народная песня, рассказывающая о женщине, которую по приказу ее мужа замуровывают в стену и в ответ на ее мольбы оставляют только два отверстия для ее сосцов, чтобы она могла кормить свое дитя, и она живет до тех пор, пока дитя не перестает нуждаться в материнском молоке. Это жуткая, варварская сцена. Точно так же в грабежах, в озорстве и дикости отдельных людей нет ничего такого, чему могли бы симпатизировать другие народы с совершенно иным воспитанием. Оттого-то народные песни — нередко самое что ни на есть частное, и здесь нет твердо установленной меры их совершенства, поскольку они слишком далеки от общечеловеческого содержания. Поэтому если в новейшее время мы и познакомились с песнями ирокезов, эскимосов и других диких племен, то круг поэтического наслаждения отнюдь не каждый раз расширялся в результате такого знакомства.

β. Но поскольку лирика представляет собой целостное высказывание внутреннего духа, то она не может остановиться ни на способе выражения, ни на содержании действительных народных песен или же позднейших стихотворений, сочиненных в подражание им.

αα. Ибо, с одной стороны, как мы видели, существенно важно, чтобы стесненный внутри себя дух поднялся над этой простой сосредоточенностью и ее непосредственным созерцанием, пробившись к свободному представлению самого себя, что при описанных выше условиях происходит лишь весьма несовершенно. С другой стороны, душа должна раскрыться и образовать богатый мир представлений, страстей, состояний, конфликтов, внутренне перерабатывая все то, что способно вобрать в себя сердце человека, и сообщая все это как порождение собственного духа. Ибо целостность лирической поэзии должна поэтически высказать целостность внутренней жизни, насколько последняя способна войти в поэзию, и поэтому она в равной мере принадлежит всем ступеням духовной культуры.

ββ. Во-вторых, с этим свободным самосознанием связана свобода искусства, сознающего самого себя. Народная песня поется как бы непосредственно, исторгается словно крик или стоп, идущий от души. Свободное же искусство сознает само себя, оно требует знания и волевого устремления к тому, что оно производит, нуждаясь ради этого знания в образовании, равно как и в виртуозности созидания, доведенной до совершенства путем упражнений. Если поэтому настоящей эпической поэзии приходится скрывать творчество и деятельность поэта или же последние в соответствии со всем характером эпохи своего возникновения не могут еще стать явными, то это бывает только потому, что эпос имеет дело с объективным бытием нации, а не с проистекающим из творящего субъекта, и это бытие должно поэтому и в поэзии являться не как субъективное создание, а как самостоятельно развивающееся само по себе. В лирике же субъективно как творчество, так и содержание, и в качестве такового оно и должно возвещать о себе.

γγ. В этом отношении позднейшая лирическая художественная поэзия решительно отделяется от народной песни. Есть, правда, и такие народные песни, которые возникают в одно время с собственно художественной лирикой, но в таком случае они принадлежат таким кругам и таким индивидам, которые не приобщены к художественной образованности и во всем своем способе созерцания не освободились еще от непосредственного народного чувства. Однако это различие между народной и художественной лирической поэзией не следует понимать так, как если бы лирика только тогда достигла вершины своего развития, когда рефлексия и критический рассудок вместе с сознательным умением с ослепительным изяществом выявлялись бы в ней в качестве наиболее существенных элементов. Будь это так, нам пришлось бы причислить к самым замечательным представителям этого жанра Горация и вообще всех римских лириков или же — в другом кругу — предпочесть мейстерзингеров предшествовавшей им эпохе подлинного миннезанга. Но высказанное выше положение нельзя понимать в таком крайнем смысле, оно верно только в том, что субъективная фантазия и искусство именно ради самостоятельной субъективности, составляющей их принцип, должны для достижения истинного совершенства иметь в качестве предпосылки и основания свободно развитое самосознание представления и художественной деятельности.

γ. Наконец, последнюю ступень мы можем отличить от прежде описанных следующим способом. Народная песня еще предшествует настоящему формированию прозаической действительности сознания. Напротив, подлинная лирическая поэзия вырывается из этой уже существующей прозы и на основе субъективной самостоятельной фантазии создает новый поэтический мир внутреннего созерцания и чувства, благодаря которому она впервые порождает истинное содержание и способ выражения внутреннего мира человека. Но, в-третьих, существует еще одна форма духа, которая, с одной стороны, стоит выше фантазии души и созерцания, поскольку она способна донести свое содержание до свободного самосознания с более всеохватывающей всеобщностью и с более необходимой взаимосвязью, чем это вообще возможно для искусства. Я имею в виду философское мышление. Однако эта форма в свою очередь неотделима от абстракции, она развивается только в стихии мышления как чисто идеально-духовной всеобщности, так что конкретный человек может ощутить внутреннюю потребность высказать содержание и результаты своего философского сознания в конкретной форме, как они проникнуты его умонастроением си созерцанием, фантазией и чувством, чтобы обрести в этом целостное выражение всего своего внутреннего мира.

На этой ступени могут проявиться в основном два различных способа восприятия. С одной стороны, фантазия может, выходя за свои пределы, стремиться навстречу движениям мысли, не доходя, однако, до ясности и твердой размеренности философского изложения. Тогда лирика становится большей частью излиянием внутреннего борения души, которая в своем кипении производит насилие как над искусством, так и над мышлением, преступая границы одной области, но не приживаясь и не будучи у себя дома и в другой. С другой стороны, и философия, примиренная внутри себя в качестве мышления, способна одушевлять и наполнять чувством свои строго постигнутые и систематически проводимые мысли, наглядно представлять их в созерцании и заменять очевидный в его необходимости научный ход и взаимосвязь рассуждений свободной игрой особенных сторон, — как это делает во многих своих стихотворениях Шиллер, — где искусству приходится тем более скрывать внутреннее единство этих сторон под видимостью несвязности, чем менее желает оно впасть в прозаический тон дидактического разъяснения.