Во-вторых, что касается в общих чертах формы, благодаря которой такое содержание становится лирическим произведением, то здесь индивид со своим внутренним представлением и чувствованием составляет средоточие целого. Поэтому целое берет свое начало в сердце и душе, точнее, в особенном настроении и ситуации поэта, так что содержание и связь особенных сторон, в которых оно развертывается, опирается не объективно на самого себя как на субстанциальное содержание или на слое внешнее явление как замкнутое внутри себя индивидуальное событие, но опирается на субъект. Однако поэтому сам индивид должен явиться поэтичным в самом себе, с богатой фантазией и полнотой чувств или же величественным и глубоким в своих восприятиях и мыслях, должен предстать как сам по себе завершенный внутренний мир, из которого удалены зависимость и произвол прозаических обстоятельств.

Благодаря этому лирическое стихотворение обретает единство, совершенно отличное от эпоса, — внутреннюю жизнь настроения или рефлексии, предающуюся самой себе, отражающуюся во внешнем мире, описывающую, изображающую себя или же занятую каким-либо другим предметом и в этом субъективном интересе обретающую право начинать и обрывать почти везде, где угодно. Так, например, Горации часто кончает уже там, где, согласно обычному представлению и манере высказывания, можно было бы полагать, что только теперь начнется самая суть дела, то есть он описывает, например, только свои чувства, приказания и приготовления к торжеству, но мы ничего не узнаем о дальнейшем, о том, удалось празднество или нет и т. д. Точно так же настроение, индивидуальное состояние души, степень страстности, горячность, кипение, неугомонное перескакивание от темы к теме или же спокойствие души и мирный ход неторопливого раздумья, — все это определяет самые разные, ни в чем не сходные друг с другом нормы внутреннего развития и взаимосвязи. Поэтому в общем плане можно высказать весьма мало определенных и всеохватывающих вещей, касающихся этих моментов, — именно в силу многообразной изменчивости и гибкости внутреннего мира. В качестве более конкретных отличий я выделю только следующие стороны.

α. Подобно тому как в эпосе мы обнаружили не один вид, склоняющийся к лирическому тону выражения, так и лирика по своему содержанию и внешнему явлению может избирать своим предметом и своей формой эпическое событие, затрагивая таким образом область эпического. Сюда относятся, например, героические песни, романсы, баллады. Форма, определяющая целое, здесь, с одной стороны, повествовательна, поскольку сообщается о ходе и течении одной ситуации, одного события, одного поворотного момента в судьбе нации и т. д. Но, с другой стороны, основной тон остается вполне лирическим; ибо главное здесь — не описание и изображение реального события, лишенные какой-либо субъективности, а, наоборот, способ восприятия и чувство субъекта, настроение — радостное или печальное, бодрое или вялое, — проходящее сквозь все целое.

Точно так же и впечатление, ради которого сочиняется такое произведение, целиком принадлежит лирической сфере. Поэт намеревается вызвать у слушателя именно то душевное настроение, в которое его самого погрузило рассказываемое им событие и которое он поэтому полностью вкладывает в свое изображение. Поэт свое уныние, свою печаль, радость, пламенный патриотизм и т. п. выражает в соответствующем событии таким именно образом, что не само происшествие составляет средоточие, но душевное состояние, в нем отражающееся, — поэтому он и выделяет и со всею полнотою чувства описывает по преимуществу только те черты, которые созвучны его внутреннему движению и, наиболее живо выражая это движение, скорее других способны пробудить то же чувство и в слушателе. Таким образом, хотя содержание здесь эпическое, но разработка его — лирическая.

Более конкретно сюда относятся:

αα. Во-первых, эпиграмма, коль скоро она не является просто надписью, кратко и объективно высказывающей, в чем состоит дело, но к этому изречению присоединяется какое-либо чувство, благодаря чему содержание из своей предметной реальности переносится во внутренний мир. Тут субъект уже не отрешается от себя перед лицом предмета, а, наоборот, проявляет в этом предмете себя, свои связанные с ним желания, свои субъективные шутки, остроумные ассоциации и неожиданные мысли. Уже в греческой антологии много таких остроумных эпиграмм, не придерживающихся больше эпического топа; и в более новое время мы находим нечто подобное в пикантных куплетах, которые часто встречаются во французских водевилях, в наших немецких эпиграммах (Sinngedichte), ксениях и т. п. Даже эпитафии могут приобретать такой лирический характер, если преобладает определенное чувство.

ββ. Во-вторых, лирика точно таким же образом расширяется в описательное повествование. Как наиболее очевидную и простую форму я назову в этом кругу только романс, поскольку он представляет различные сцены одного и того же события в их отдельности и каждую из них последовательно передает в немногих сжатых чертах с полным сопереживанием описания. Такое устойчивое и определенное постижение характерных черт ситуации и резкое выделение их при полном субъективном участии выступает в благородном виде особенно у испанцев, что обусловливает значительное воздействие их повествовательных романсов на слушателей. Над этими лирическими картинами разлита ясность, которая скорее объясняется точностью расчленяющего созерцания, чем проникновенной глубиной души.

γγ. Напротив, баллады, хотя и в меньших масштабах, чем собственно эпическая поэзия, охватывают, как правило, целостность замкнутого в себе события, однако набрасывают его картину лишь в наиболее выдающихся моментах. Вместе с тем они с большей полнотой и притом с большей сосредоточенностью и проникновенностью дают выявиться глубинам сердца, которое без остатка связывает себя со всем происходящим, и душевному тону жалобы, уныния, печали, радости и т. д. Много таких стихотворений есть у англичан, они относятся по преимуществу к ранней, первоначальной эпохе их поэзии. Народная поэзия вообще любит рассказывать такие истории и коллизии, обычно с печальным концом, в тоне жуткого, щемящего душу, перехватывающего голос настроения. Но и в новейшее время Бюргер, а затем особенно Гёте и Шиллер добились у нас мастерства в этой области: Бюргер своим задушевным наивным тоном, Гёте — при всей наглядной ясности картин — более проникновенной задушевностью, которая лирически окрашивает все целое, а Шиллер — величественным подъемом чувства и переживанием основной идеи, которую он повсюду стремится высказать лирически, хотя и в форме события, чтобы вызвать у слушателя столь же лирическое движение души и рассуждения.

β. Во-вторых, в более явной, раскрытой форме субъективный элемент лирической поэзии выступает тогда, когда какое-либо происшествие, ситуация действительности просто становятся поводом для поэта выразить в них себя или высказаться о них. Это происходит в так называемых стихотворениях на случай. Так, уже Каллин и Тиртей пели свои ратные элегии в реальных обстоятельствах, которые были для них исходным моментом; они стремились воодушевить воинов, по их субъективная индивидуальность, их сердце и душа еще мало выявляются здесь. И хвалебные песнопения Пиндара имели своим ближайшим поводом участников состязаний и победителей, а также особенные обстоятельства их жизни. Во многих одах Горация, скорее, можно усмотреть особый повод к их созданию, даже намерение и такую мысль: я, как человек образованный и знаменитый, тоже напишу стихотворение на этот случай. В новейшее время наибольшую предрасположенность к этому жанру чувствовал Гёте, поскольку у него и в самом деле всякий жизненный случай тотчас же превращался в стихотворение.

αα. Но чтобы лирическое произведение не попало в зависимость от внешнего повода и от заключенных в нем целей, а оставалось само по себе самостоятельным целым, существенно необходимо, чтобы поэт пользовался этим поводом только как удобным случаем для выражения самого себя, своего настроения, радостного или горестного, своего образа мыслей и взгляда на жизнь вообще. Поэтому главное условие лирической субъективности состоит в том, что поэт целиком вбирает в себя реальное содержание и превращает его в свое содержание. Ибо настоящий лирический поэт живет внутри себя, воспринимает все обстоятельства в соответствии со своей поэтической индивидуальностью, и, как бы многообразно ни сливал он свой внутренний мир с наличным миром, его условиями, судьбами и конфликтами, в изображении этого материала он всегда выражает только самостоятельную жизненность своих чувств и рассуждений. Когда Пиндара приглашали, например, воспеть победителя соревнований или же он воспевал его по собственному побуждению, он всегда настолько овладевал своим предметом, что произведение его становилось отнюдь не одой в честь победителя, а поэтическим излиянием из глубин его собственной души.

ββ. Что касается конкретного способа изложения в таком стихотворении на случай, то последнее, с одной стороны, безусловно может заимствовать свой более определенный материал и характер, как и внутреннюю организацию, из реальной действительности происшествия или субъекта, избранных в качестве содержания. Ибо как раз этим содержанием должна быть затронута в стихотворении душа поэта. В качестве предельно ясного, хотя и крайнего примера достаточно напомнить только о Шиллеровой «Песне о колоколе», которая внешние этапы отливки колокола представляет в качестве опорных точек для развития всего стихотворения, — только с этими моментами связываются соответствующие излияния чувств, разнообразные жизненные наблюдения и прочие описания человеческих состояний.

Иначе поступает Пиндар, который в местности, где родился герой, в деяниях племени, к которому он принадлежит, или в других жизненных обстоятельствах находит конкретный повод для того, чтобы славить именно этих, а не иных богов, чтобы упомянуть только об этих подвигах и судьбах, привести только эти определенные рассуждения, включить эти мудрые изречения и т. д. С другой стороны, и здесь лирический поэт остается совершенно свободным, поскольку не внешний повод как таковой, но он сам со своим внутренним миром становится своим предметом и потому только от его особенного субъективного взгляда и поэтического настроения души зависит, какие стороны предмета будут изображены, в какой последовательности и в какой связи друг с другом. Но нельзя a priori указать согласно какой-либо твердой мере, в какой степени может перевешивать объективный повод со своим реальным содержанием и в какой — собственная субъективность поэта и как будут взаимно проникать друг друга эти стороны.

γγ. Однако не внешний повод и не его реальность создает собственно лирическое единство, а субъективное внутреннее движение души и способ восприятия предмета. Ибо отдельное настроение или общее рассуждение, на которое поэтически побуждает внешний случай, составляют средоточие всего, определяющее не только окрашенность целого, но и круг особых сторон, которые могут быть здесь развиты, способ разработки и соединения частей, равно как центр тяжести и взаимосвязь стихотворения как художественного произведения. Так, например, Пиндар в объективных жизненных обстоятельствах воспеваемых им победителей находит реальную основу для членения и развития целого. Но в отдельных стихотворениях поэт каждый раз предоставляет господствовать иной точке зрения, новому настроению — назидания, утешения, восхищения и т. д., и именно они, хотя они и являются исключительным достоянием художника как субъекта поэзии, определяют объем того, чего он должен коснуться из этих обстоятельств, что должен развить, а мимо чего пройти, равно как внушают способ их освещения и соединения, необходимый для того лирического воздействия, к которому стремится поэт.

γ. В-третьих, однако, подлинно лирический поэт не обязательно должен исходить из внешних событий, о которых он повествует с чувством, или из других реальных обстоятельств и поводов, которые служат толчком для лирического излияния. Поэт сам по себе образует субъективно завершенный мир, так что он может внутри себя самого искать побуждения к творчеству и содержания, останавливаясь на внутренних ситуациях, состояниях, переживаниях и страстях своего сердца и духа. Здесь сам человек в его субъективной внутренней жизни становится художественным произведением, тогда как эпическому поэту служат содержанием отличный от него самого герой, его подвиги и случающиеся с ним происшествия.

αα. Но и в этой области может появляться повествовательный элемент, — например, во многих из так называемых анакреонтических стихотворений, которые с изящной закругленностью рисуют забавные картинки с изображением приключений Эроса и т. д. Но в таком случае эти внешние происшествия должны быть как бы объяснением внутренней ситуации души. Так и Горации использует в «Integer vitae» свою встречу с волком совершенно иначе — не так, чтобы целое можно было назвать стихотворением на случай, но в качестве подтверждения того общего положения, с которого он начал, и той невозмутимости чувства любви, на чем он кончает.

ββ. Вообще говоря, ситуация, в которой изображает себя поэт, не обязательно должна ограничиваться только внутренним миром как таковым — она может явиться и как конкретная, а тем самым и внешняя целостность, когда поэт показывает себя как в субъективном, так и в реальном своем бытии. В только что упомянутых анакреонтических песнях поэт описывает себя, например, среди роз, прекрасных девушек и юношей, за вином и танцами, предающимся веселым удовольствиям, без всяких желаний и стремлений, без всяких обязанностей и высших целей, которых здесь попросту нет и которыми поэтому никто не пренебрегает, — рисует себя как некого героя, который непринужденно и свободно, без какой-либо ограниченности и пороков, предстает только тем, что он есть: человек в своем роде как субъективное произведение искусства.

И в любовных песнях Гафиза видна вся живая индивидуальность поэта, причем содержание, точка зрения, выражение беспрестанно меняются, почти приближаясь к юмору. И, однако, в его стихотворениях нет ни какой-либо особенной темы, ни объективной картины, ни бога, ни мифологии, — да и когда читаешь такие излияния, то чувствуешь, что у восточных людей вообще не могло быть ни живописи, ни изобразительного искусства. От одного предмета он переходит к другому, идет куда захочет, но это целая сцена, на которой он представил себя нам — лицом к лицу, с глазу на глаз, с прекрасной откровенностью, весь человек со всем своим: вином, пирушками, девушками, двором и т. д., без всяких желаний и себялюбия, в чистом наслаждении и удовольствии.

Можно привести самые разнообразные примеры такого изображения не только внутренней, но и внешней ситуации. Но если поэт так выводит себя в своих субъективных обстоятельствах, то мы отнюдь не склонны к тому, чтобы узнавать его личные фантазии, любовные приключения, домашние дела, истории, приключившиеся с его родственниками, и т. п., как это происходило еще с Цидли и Фанни у Клопштока. Мы хотим, чтобы перед нашими глазами появилось нечто общечеловеческое, чтобы мы могли это поэтически сопереживать. С этой стороны лирика очень легко приходит к ложным претензиям, будто бы все субъективное и частное уже само по себе интересно. Напротив, многие из песен Гёте можно назвать песнями, предназначенными для распевания в обществе, хотя Гёте и не поместил их под такой рубрикой. Дело в том, что в обществе люди не показывают самих себя; напротив, всякий человек старается оставить свои личные черты в тени и развлекает своих друзей чем-то третьим, историей, анекдотом, характерными чертами других людей, что затем каждый подхватывает в соответствии с особым расположением духа и развивает в согласии с собственным настроением. В таком случае поэт — и он, и не он сам; он представляет не себя, а нечто другое, он как бы артист, который разыгрывает бесконечно много ролей, останавливается то здесь, то там, здесь на миг задерживается на одной сцене, там на другой группе, но, что бы он ни представлял, он постоянно сплетает с этим свой внутренний художественный мир, пережитое и прочувствованное им самим.

γγ. Но если внутренняя субъективность является подлинным источником лирики, то за ней должно оставаться право ограничиваться выражением чисто внутренних настроений, рефлексий и т. д., не развертываясь в конкретную ситуацию, представляемую в ее внешнем облике. В этом отношении даже пустейшие переливы, пение и напевание ради самого пения оказываются подлинно лирическим удовлетворением души, где слова становятся лишь более или менее безразличными орудиями для высказывания всех радостей и горестей, но, будучи только заменой, сейчас же призывают на помощь музыку. Народные песни весьма часто не поднимаются над таким способом выражения. И в песнях Гёте, где всегда достигается более определенная и богатая выразительность, поэт часто не идет дальше отдельной мимолетной шутки, не оставляет тона быстротечного настроения, превращая все это в песенку, которой хватит, чтобы насвистывать ее несколько мгновений. В других песнях он более пространно, даже методически разрабатывает подобные настроения, как, например, в песне «Я делал ставку на ничто», где преходящими оказываются деньги и добро, потом женщины, путешествия, слава и почести и, наконец, военные сражения, а постоянно повторяющимся припевом делается одна только вольная беззаботная веселость.

С другой стороны, и при таком подходе можно расширить и углубить субъективный внутренний мир, доведя его до душевных состояний величественного созерцания, до идей, возносящихся надо всем остальным. Такова, например, значительная часть стихотворений Шиллера. Разумным, великим занято его сердце; но он не воспевает в гимнах религиозный или субстанциальный предмет и не выступает как певец, побуждаемый петь другими людьми и внешним поводом, — он исходит из глубин своей души, и величайшими его интересами оказываются идеалы жизни, красоты, непреходящие права и мысли человечества.