Новую жизнь и дух могли вдохнуть в эпическую поэзию только миросозерцание и религиозная вера, деяния и судьбы новых народностей. Это имело место у германцев как в их языческой первозданности, так и после преображения их христианством, и у романских наций, и с тем большим богатством форм, чем шире разветвляются эти национальные группы и чем многообразнее развертывает свои различные ступени принцип христианского миросозерцания и действительности. Но как раз это многообразное развитие и переплетение значительно затрудняет краткий обзор. Поэтому я упомяну только о главных направлениях, опираясь на следующие основные моменты.
α. К первой группе можно отнести все поэтические остатки, которые дошли до нас от дохристианских времен этих новых народностей большей частью благодаря устной традиции, вследствие чего они и не сохранились невредимыми.
Сюда следует в первую очередь отнести поэмы, которые принято приписывать Оссиану. Хотя знаменитые английские критики, например Джонсон и Шоу, были достаточно слепы, чтобы выдавать их за собственное сочинительство Макферсона, все же совершенно немыслимо, чтобы какой-нибудь поэт наших дней мог почерпнуть в себе самом это древнее состояние народа и эти события, так что в основе их непременно лежат изначальные поэтические создания, несмотря на то, что многое в самом их тоне и в представлениях и чувствах, как они выражаются здесь, было переделано на современный лад на протяжении столь многих столетий. Ибо древность их, правда, не установлена точно, но они, вероятно, тысячу или полторы тысячи лет жили в устах народа. В целом они представляются лирическими: Оссиан, старый ослепший певец и герой, воскрешает перед собой дни величия, с тоской вспоминая о них. Но хотя его песнопения и идут от печали и плача, по своему содержанию они все же не перестают быть эпическими, ведь сами эти жалобы относятся к прошлому и описывают этот недавно ушедший мир, его героев, любовные приключения, подвиги, походы в чужие земли, любовь, ратное счастье, судьбы и гибель этого мира, изображая все это в таком эпически-предметном тоне, только прерываемом лирикой, как если бы у Гомера его герои, Ахилл, Одиссей или Диомед, заговорили о своих подвигах, приключениях и судьбах. Однако, хотя сердце и душа и играют здесь более углубленную роль, духовное развитие чувства и всей национальной действительности не зашло еще так далеко, как у Гомера; особенно чувствуется недостаток устойчивой пластичности фигур и четкой ясности наглядных картин. Ибо с точки зрения места мы перенесены уже в ненастную северную страну туманов, где небо серо и низки тучи, на которых восседают духи или же, облекаясь в одеяния облаков, являются героям в безлюдной пустоши.
Кроме того, лишь недавно были найдены и другие древне-гэльские песнопения бардов, которые ведут нас уже не в Шотландию и Ирландию, а в Уэльс в Англии, где пение бардов развивалось непрерывно и уже издавна многое было записано. В этих поэмах между прочим говорится о путешествиях в Америку; упоминается и Цезарь, но только в основу его похода кладется здесь любовь его к дочери короля, которая вернулась в Англию с тех пор, как он увидел ее в Галлии. Упомяну одну замечательную форму, триаду, такую особую конструкцию, которая в трех своих членах ставит рядом три сходных события, хотя бы и относящихся к разным временам.
Более известны, наконец, чем эти поэмы, с одной стороны, героические песни Старшей Эдды, а с другой — мифы, в которых впервые в этом кругу мы встречаемся наряду с рассказом о судьбах людей также и с разнообразными историями о возникновении, деяниях и гибели богов. Но только я не мог найти ничего приятного в этих раздутых пустотах, в этой природной символике, изображаемой, однако, в конкретно человеческой форме и облике, в Торе с его молотом, в волке Фенрисе, в чудовищном опаивании себя медом, вообще в дикости и непроглядной запутанности всей этой мифологии. Правда, весь этот северный национальный дух нам все же ближе, чем, например, поэзия персов и магометанская поэзия вообще, но пытаться навязать его нашей нынешней образованности в качестве чего-то такого, что и теперь еще может до глубины захватить наше родственное национальное чувство, делать такие частые попытки значит не только преувеличивать значение этих отчасти совершенно безобразных и варварских представлений, но и совершенно не понимать смысла и духа нашей современности.
β. Во-вторых, если мы бросим теперь взгляд на эпическую поэзию христианского средневековья, то нам надлежит в первую очередь обратить внимание на те произведения, которые были порождены свежим духом средних веков и упрочившегося католицизма, без более прямого и всепроникающего влияния древней литературы и образованности. Здесь мы находим самые разнообразные элементы, которые составляли содержание эпических поэм и были поводом к их созданию.
αα. Первое, чего я кратко коснусь, это сюжеты подлинно эпические по своему содержанию и заключающие в себе исключительно национальные интересы, деяния и характеры средних веков. Здесь прежде всего следует назвать Сида. Чем был этот цвет средневекового национального героизма для испанцев, это они показали эпически в поэме «Сид» и позднее, с более изящным совершенством, в ряде повествовательных романсов, известных в Германии благодаря Гердеру. Это целая нитка жемчуга, каждая отдельная картина здесь внутренне завершена, и, однако, все они так подходят друг к другу, что слагаются в единое целое — вполне в духе рыцарства, но при этом и в испанском национальном стиле. Богатое содержание исполнено здесь разносторонних интересов, касающихся любви, брака, семейной гордости, чести и власти королей в борьбе христиан против мавров. Все это настолько эпично и пластично, что только сама суть дела предстает перед нами в ее чистом и возвышенном содержании и, однако, с таким богатством благороднейших человечных сцен в развертывании величественнейших деяний, составляя при этом столь изумительно прекрасный венок, что мы в наше время можем поставить его рядом с самым прекрасным, что было создано античностью.
Рядом с этим эпическим по своему исходному типу, хотя распавшимся на части миром романов мы никак не можем поставить «Песнь о Нибелунгах», — так же как не можем поставить ее рядом с «Илиадой» и «Одиссеей». Правда, в этом значительном, подлинно германском, немецком творении нет недостатка в национальном субстанциальном содержании — в том, что касается семьи, супружеской любви, вассальных отношений, верности слуг, героизма и внутренней твердости. Однако вся коллизия в целом, вопреки эпической широте, отличается скорее драматически-трагическим, нежели вполне эпическим характером, и изображение, несмотря на свою обстоятельность, с одной стороны, не достигает индивидуального богатства или подлинно жизненной наглядности, а с другой стороны, слишком часто теряется во всем резком, диком и жестоком, тогда как в характерах при всей их резкости и настойчивости их поведения скорее — в силу их абстрактной прямолинейности — можно найти подобие с грубыми деревянными идолами, чем сравнить их с человечески вылепленными, духовными индивидуальностями гомеровских героев и жен.
ββ. Второй основной элемент составляют средневековые религиозные поэмы, берущие в качестве своего содержания житие Христа, Марии, апостолов, святых и мучеников, Страшный суд и т. д. Произведение наиболее зрелое и содержательное внутри себя, подлинный художественный эпос христианского католического средневековья, величайший сюжет и величайшая поэма — это «Божественная комедия» Данте. Правда, эту строго и даже систематически организованную поэму мы не можем назвать эпопеей в обычном смысле слова, ибо для этого здесь недостает индивидуально завершенного действия, развивающегося на широкой основе целого. Однако именно этому эпосу более всего присущи четкое членение и законченность. Вместо особенного события предметом является здесь вечное деяние, абсолютная конечная цель, божественная любовь в ее непреходящем свершении и ее неизменных кругах, местом действия являются ад, чистилище и небо. Живой мир человеческих действий и страданий, конкретнее — индивидуальных деяний и судеб, погружается в это рте ведающее перемен бытие. Здесь перед абсолютным величием конечной цели, цели всех вещей исчезает все отдельное и особенное, что присуще человеческим интересам и целям. Но в эпической полноте предстает здесь и все самое преходящее и мимолетное в живом мире, имеющее свое объективное основание в своих сокровенных глубинах, судимое в своей ценности величайшим понятием, богом. Ибо какими были индивиды в своих делах и страданиях, намерениях и свершениях, такими остаются они здесь навеки, застывшими, подобно бронзовым изваяниям.
Так поэма эта объемлет целостность предельно объективной жизни: вечные состояния ада, очищения, рая; и на этих нерушимых основах движутся фигуры действительного мира в соответствии с особенным своим характером, или, лучше сказать, они двигались, а теперь, со всем своим действием и бытием, застыли в вечной справедливости, сами стали вечностью. Как гомеровские герои благодаря Музе навсегда сохраняются для наших воспоминаний, так у этих характеров есть свое особое состояние, произведенное ими для себя, для своей индивидуальности, они не в нашем представлении, а сами по себе вечны. И это увековечение их Мнемосиной поэта объективно значимо здесь как суд божий, во имя которого самый смелый дух своего времени осуждает на вечные муки или спасает все настоящее и прошедшее.
За таким характером предмета, уже готового самого по себе, должно последовать и изложение. Изложение может быть здесь только странствием через сферы, установленные раз и навсегда. Они хотя и придуманы, заполнены и населены с той же свободой фантазии, с какой Гесиод и Гомер создавали своих богов, но все же должны дать нам картину уже увиденного и рассказ об этом: картина эта в аду очень динамична и пластична в изображении мучений, в неподвижном, страшном освещении, скорбно умеряемом состраданием самого Данте; в чистилище мягче, но все еще в полноте и округлости очертаний; наконец, в раю светозарная ясность, бесплотность, вечность идей. Античность, правда, заглядывает в этот мир католического поэта, но только как путеводная звезда и спутник человеческой мудрости и образованности, ибо там, где речь заходит об учении, догме, слово остается за христианской теологической схоластикой и за любовью.
γγ. В качестве третьей основной области, в которой движется эпическая поэзия средних веков, мы можем назвать рыцарство: как в мирском романтическом содержании любовных приключений и рыцарских турниров, так и в переплетении их с религиозными целями в качестве мистики христианской рыцарственности. Происходящие здесь действия и события не затрагивают национальных интересов, это деяния индивида, содержанием которых оказывается только субъект как таковой, как я уже изложил это выше, говоря о романтическом рыцарстве. Благодаря этому индивиды получают полную самостоятельность, свободно стоят на собственных ногах и в рамках своего окружения, еще не приобретшего устойчивой формы прозаического порядка, образуют новую героическую общность, которая, однако, при своих отчасти религиозно-фантастических, отчасти же — с ее мирской стороны—чисто субъективных и воображаемых интересах лишена той субстанциальной реальности, на почве которой гибнут или побеждают греческие герои, сражаясь вместе или в одиночку.
К каким бы многообразно эпическим формам ни давало повода такое содержание, приключенческая сторона ситуаций, конфликтов и осложнений, какие могут проистекать из такого сюжета, ведет все же, с одной стороны, к обработке в духе романсов, так что множество отдельных «авантюр» не сплетается в более строгое единство; а с другой стороны, приводит к романическому характеру, который и здесь еще движется не на основе твердо установленного гражданского порядка и прозаического хода событий. Однако фантазия не довольствуется тем, что сочиняет героические рыцарские образы и приключения — вне всей остальной действительности, но она старается связать эти подвиги с великими центральными моментами легенд, выдающимися историческими лицами, важнейшими сражениями своего времени, обретая тем самым в наиболее общей форме фундамент, неизбежный для эпоса. Но в свою очередь и эти основания большей частью переводятся в область фантастического и потому не получают той ясно развернутой объективной наглядности, какой отмечены гомеровские поэмы в отличие от всех других. Кроме того, если учесть то сходство, с каким разрабатывают одни и те же сюжеты французы, англичане, немцы и частично даже испанцы, оказывается, что здесь в известных пределах отпадает тот собственно национальный элемент, который у индийцев, персов, греков, кельтов и других народов составлял устойчивое ядро эпического содержания и изображения.
Что касается более конкретных деталей, то я не могу заниматься здесь характеристикой и оценкой отдельных произведений и потому укажу только те обширные сферы, из которых черпается материал важнейших из этих рыцарских эпопей.
Первой из главных фигур служит Карл Великий со своими пэрами в борьбе против сарацин и язычников. Феодальное рыцарство составляет основу этого франкского круга сказаний, многообразно разветвляющегося на поэмы, преимущественным содержанием которых оказываются подвиги кого-нибудь из двенадцати героев, например Роланда, Долина Майнцского и других. Большинство этих эпопей было сочинено во Франции в эпоху правления Фплиппа-Августа.
Второй круг сказаний берет свое начало в Англии, его предмет составляют деяния короля Артура и рыцарей Круглого стола. Сюжеты легенд — англо-норманская рыцарственности, служение даме, преданность вассалов — смешиваются здесь, смутно и фантастично, с аллегорической мистикой христианства, поскольку главная цель всех рыцарских подвигов состоит в паломничестве к святому Граалю, сосуду, содержащему священную кровь Христа, — вокруг этого плетется пестрая ткань приключений, пока все братство не спасается бегством в Абиссинию, к священнику Иоанну. Оба сюжета получили наиболее богатую разработку в Северной Франции, Англии и Германии.
Наконец, большей произвольностью и меньшей содержательностью отличается третий круг рыцарских поэм, культивирующий вымыслы о рыцарском героизме, чудесах фей и сказочные представления о Востоке. Эти поэмы первоначально возникли в Португалии и Испании, главные их герои — разросшееся семейство Амадисов.
Во-вторых, более прозаичны и абстрактны большие аллегорические поэмы, особенно излюбленные в Северной Франции в XIII столетии; в качестве примера я приведу только известный «Roman de la Rose» (франц. — «Роман о розе»). Рядом с ними мы можем поставить по контрасту разнообразные анекдоты и более пространные рассказы, так называемые fabliaux и contes. Заимствуя свое содержание, как правило, из повседневной действительности, они то в комическом, то в трагическом тоне, то в прозе, то в стихах рассказывали о рыцарях, о горожанах, а прежде всего пересказывали истории любви и брачных измен — жанр, который, наполнив его более изысканным духом, в самом чистом виде довел до совершенства Боккаччо.
Последний круг обращается, наконец, к древности, с приблизительным знанием гомеровского и Вергилиева эпоса, античных сказаний и историй, воспевая в неизменной манере рыцарской эпопеи и деяния троянских героев, и основание Рима Энеем, и приключения Александра и тому подобные вещи.
Этого достаточно в отношении эпической поэзии средних веков.
γ. В третьей из основных групп, о которой я хочу еще сказать, многообразное и постоянное воздействие изучения античной литературы послужило исходным моментом для складывания более чистого художественного вкуса, присущего новой образованности. Но в усвоении древней литературы и ее слиянии с попой мы часто не находим того изначального творчества, которому мы не могли не поражаться у индийцев, у арабов, равно как у Гомера и в средние века. При том многостороннем развитии, которое начиная с этой эпохи нового оживления наук и их влияния на национальные литературы действительность получает в религии, состоянии государств, нравах, социальных отношениях и т. д., эпическая поэзия также обращается к самому разнородному содержанию, как и к самым многообразным формам, историю которых я могу только кратко свести к наиболее существенным и характерным чертам. В этом плане можно выделить следующие основные различия.
αα. Во-первых, средневековье, как и прежде, продолжает давать сюжеты для эпоса, хотя они постигаются и изображаются теперь уже в соответствии с новым духом, проникнутым древними образцами. Существуют главным образом два направления, в которых проявляет свою активность эпическая поэзия.
А именно, с одной стороны, прогрессирующее сознание эпохи необходимо приводит к тому, чтобы предать осмеянию произвольные вымыслы о средневековой «авантюрности», фантастические преувеличения относительно рыцарства, формальный характер самостоятельности и субъективной обособленности героев в рамках действительности, уже принявшей в себя большее богатство национальных состояний и интересов. Тем самым весь этот мир, С какой серьезностью и любовью ни выделялись бы в нем отголоски прежнего, был представлен созерцанию с комической точки зрения.
В качестве кульминационных моментов этого остроумного восприятия всего рыцарства я уже назвал выше (см. т. II, стр. 302) Ариосто и Сервантеса. Поэтому сейчас я хочу только обратить внимание на блестящую гибкость и умение, занимательность и остроумие, привлекательность и здоровую наивность, с которой Ариосто с помощью глуповатых неправдоподобностей, скрыто и незаметно, поскольку поэма его движется еще в рамках поэтических целей средневековья, заставляет все фантастическое весело разлагаться внутри самого себя. Для более глубокого романа Сервантеса рыцарство представляет собою уже нечто прошедшее, то, что может войти в реальную прозу современной жизни только как изолированная причуда воображения и фантастическое помешательство, но что с точки зрения значительных и благородных своих сторон возносится как над нелепостью и абсурдом, так и над бездушием и неполноценностью этой прозаической действительности, живо представляя нашему взору все ее изъяны.
В качестве столь же знаменитого представителя второго направления я упомяну только Тассо. В его «Освобожденном Иерусалиме», в отличие от Ариосто, средоточием целого избрана великая общая цель христианского рыцарства, освобождение гроба господня, это завоевательное паломничество крестовых походов без какой бы то ни было приправы комического настроения. С воодушевлением и старательным изучением, по образцу Гомера и Вергилия, осуществлен здесь некий художественный эпос, который и по замыслу должен был встать рядом с этими образцами. Во всяком случае, помимо действительного, отчасти национального, священного интереса мы находим здесь некое единство, развитие и завершение целого, как мы требовали этого выше; такое же ласкающее слух благозвучие стансов, мелодические слова которых до сих пор живы в устах народа.
Однако именно этой поэме больше, чем другим, недостает первозданности, которая превратила бы ее в основную Книгу целой нации. Вместо того чтобы, как это происходит у Гомера, такое произведение в качестве эпоса в собственном смысле отыскивало бы слово для всего того, чем является нация в своих деяниях, и раз навсегда высказывало бы это слово в непосредственной его простоте, этот эпос выступает как поэма, то есть как поэтически созданное событие, довольствуясь по преимуществу художественной красотой языка и формы вообще, отчасти лирических, а отчасти эпически-описательных. Как бы поэтому ни брал Тассо Гомера в качестве образца для построения эпического материала, все же во всем духе замысла и изображения мы узнаем главным образом воздействие Вергилия, что не идет на пользу поэме.
В-третьих, к названным великим эпопеям, имевшим своей предпосылкой классическую образованность, присоединяется теперь «Лусиада» Камоэнса. С этим произведением, по сюжету вполне национальным, воспевающим морские подвиги португальцев, мы удаляемся уже от настоящего средневековья и переходим к интересам, возвещающим о наступлении новой эры. Но и здесь, несмотря на пламенный патриотизм и жизненность описаний, почерпнутую в основном из собственных наблюдений и жизненного опыта, несмотря на эпически законченное единство, чувствуется разлад между национальным предметом и художественной образованностью, заимствованной отчасти у древних, а отчасти у итальянцев, так что с разладом этим исчезает впечатление эпической изначальности.
ββ. Существенно новые явления в религиозной вере и в действительности современной жизни имеют своим истоком принцип Реформации, хотя все это направление, происходя из преображенного миросозерцания, более благоприятно для лирики и драматической поэзии, чем для настоящего эпоса. Однако и в этом кругу религиозная эпопея переживает еще период позднего расцвета, главным образом в «Потерянном рае» Мильтона и в «Мессиаде» Клопштока. Что касается Мильтона, то по своему образованию, достигнутому благодаря упорному изучению древних, и по правильной изысканности своего слога он является вполне достойным образцом для своего века, по глубине содержания, по энергии стиля, оригинальности воображения и исполнения и особенно по эпической объективности его безусловно следует поставить ниже Данте. Ибо, с одной стороны, конфликт и катастрофа в «Потерянном рае» имеют более драматический характер, а с другой стороны, как я уже однажды заметил, лирический подъем и морально-дидактическая тенденция составляют своеобразную основную черту, которая довольно далека от предмета в его изначальном облике.
О подобном разрыве между содержанием и образованностью эпохи, эпически отображающей это содержание, я уже говорил в отношении Клопштока, у которого помимо этого постоянно заметно стремление дать читателю — с помощью напыщенного риторического пафоса — то же самое осознание вдохновляющего достоинства и святости, до которых вознесся сам поэт.
В «Генриаде» Вольтера, хотя и с другой стороны, дело обстоит в известном отношении, по существу, не иначе. По крайней мере поэзия и здесь остается чем-то сделанным, тем более что материал, как я говорил уже, непригоден для эпоса в его изначальности.
γγ. Если искать подлинно эпических изображений в новейшее время, то нам следует обратиться к совершенно иному кругу, а не к эпопее в собственном смысле слова. Ибо все нынешнее состояние мира приняло такой облик, что прозаический порядок его просто противопоставляется тем требованиям, которые мы сочли неотъемлемыми для истинного эпоса, тогда как перевороты в действительных условиях государств и народов слишком хорошо удерживаются в памяти в качестве действительных переживаний, чтобы их можно было изобразить в художественной форме эпоса. Поэтому от великих событий в жизни народов поэзия бежала в ограниченный мир частной домашней жизни в деревне и небольшом городе, чтобы здесь отыскать сюжеты, пригодные для эпического изображения. Благодаря этому эпос стал идиллическим, особенно у нас, немцев, после того как настоящая идиллия погубила себя сладостной сентиментальностью и водянистостью.
В качестве очевидного примера идиллического эпоса напомню только о «Луизе» Фосса и, главное, о шедевре Гёте — «Германе и Доротее». Здесь, правда, открывается на заднем плане взгляд на величайшее всемирное событие нашего времени, с которым непосредственно связываются судьбы трактирщика и его семьи, пастора и аптекаря. Поскольку этот городок, расположенный в сельской местности, не показал в его политических отношениях, мы можем обнаружить здесь неоправданный прыжок при отсутствии посредствующей связи между событиями; но именно потому, что этот средний член опущен, целое и сохраняет все свое своеобразие. Ибо с огромным мастерством Гёте оставил революцию на самом дальнем плане поэмы, хотя и сумел удачнейшим образом использовать ее для создания широкого фона, включив в действие только такие события, которые в своей простой человечности непринужденно примыкают к упомянутым выше домашним городским отношениям и ситуациям. И самое главное, Гёте для этого произведения сумел отыскать в современной действительности и изобразить такие черты, описания, ситуации и судьбы, которые в своей области вновь воскрешают все то, что составляет непреходящую прелесть изначально человеческих отношений в «Одиссее» и в патриархальной картине Ветхого завета.
Наконец, что касается всех остальных кругов современной национальной и социальной жизни, то в области эпической поэзии открылся неограниченный простор для романа, рассказа и новеллы. Однако даже и в самых общих очертаниях я не в состоянии проследить здесь всю многообразную историю их развития — от возникновения до наших дней.