α. Как мы видели, содержание лирики, с одной стороны, составляют размышления, подытоживающие всеобщность внешнего бытия и его состояния, а с другой стороны, — многообразие всего особенного. Но оба эти элемента, простые всеобщности и особенные созерцания и чувства, остаются в качестве таковых простыми абстракциями, которые, чтобы обрести живую лирическую индивидуальность, требуют некоторого связующего момента внутреннего, а потому и субъективного свойства. Поэтому в качестве средоточия и подлинного содержания лирической поэзии должен утвердиться конкретный поэтический субъект, поэт, не переходящий, однако, к действительному действию и не запутывающийся в развитии драматических конфликтов. Напротив, его единственное проявление и действие ограничивается тем, что он дарует своему внутреннему миру слова, которые независимо от своего предмета излагают духовный смысл высказывающего себя субъекта и стремятся пробудить и сохранить у слушателя тот же смысл и дух, то же состояние души и такое же направление рефлексии.

β. Это выявление, хотя и существует для других, может быть свободным истечением радости или же боли, находящей выход в пении и примиряющейся со своей судьбой в песне, или же это может быть более глубокое влечение, не желающее сохранять только для себя наиболее важные чувства души и наиболее важные размышления, — ибо тот, кто может петь и творить, призван к этому и должен творить. Внешние побуждения, настоятельные просьбы и т. п. могут иметь место, но великий лирический поэт в таких случаях быстро отвлекается от собственного предмета и начинает представлять самого себя.

Так, Пиндара — чтобы остановиться на этом примере, уже не раз упомянутом, — часто призывали воспеть того или иного победителя соревнований, увенчанного лаврами, и он время от времени даже получал за это деньги; однако певец всегда заступает место своего героя и, следуя самостоятельным ассоциациям с во ей фантазии, или славит деяния предков, или вспоминает древние мифы, или же высказывает глубокий взгляд на жизнь, богатство, владычество, на то, что величественно и высокочтимо, на благородство и прелесть Муз, прежде же всего на достоинство певца. И так в своих стихотворениях он не столько чтит героя, славя его, сколько дает услышать себя, поэта. Не он имел честь воспеть победителей, но они почтены тем, что Пиндар воспел их. Это несравненное внутреннее величие составляет благородство лирического поэта. Гомер как индивид настолько пожертвовал собою в своем эпосе, что теперь уже не желают признавать за ним реальности существования, однако герои его живут и бессмертны, а герои Пиндара остались для пас пустым звуком, сам же он, воспевший себя и себя почтивший, стоит перед нами как незабвенный певец; слава, на которую могут притязать его герои, это только отражение его славы, славы лирического певца.

И у римлян лирический поэт частично сохранил еще такое самостоятельное положение. Так, Светоний (т. III, стр. 50, ed. Wolfii) рассказывает, что Август написал Горацию такие слова: «An vereris, ne apud posteros tibi infame sit, quod videaris familiaris nobis esse» (латин. «Или ты боишься, что потомки, увидев твою к нам близость, сочтут ее позором для тебя»). Гораций же, как правило, спешит вернуться к самому себе, исключая только те случаи, где он говорит об Августе ex officio, что всегда легко почувствовать. Четырнадцатая ода третьей книги, например, начинается с возвращения Августа из Испании после победы над кантабрами; однако больше всего славит Гораций то, что теперь, когда Август вернул миру покой, и он, поэт, может спокойно наслаждаться своим досугом и своей праздностью; затем он приказывает принести венки, благовонные масла и древнее вино для празднества и поскорее пригласить Неэру, — достаточно видно, что он занят только приготовлением к своему празднеству. Но любовные бдения ценит он теперь меньше, чем прежде, в своей юности, в эпоху консула Планка, ибо посланцу своему он внушает:

Si per invisum mora ianitorem
Fiet, abito.

(латин. Если же из-за привратника задержка случится, прочь уходи)

В еще большей мере можно воздать должное Клопштоку за то, что он первым почувствовал в свое время особое, самостоятельное достоинство певца. Заявив об этом, он вел и держал себя соответственным образом, он вывел поэта из его положения придворного сочинителя на все вкусы и оторвал его от тех праздных и ничтожных забав, которыми человек только губит себя. Тем не менее случилось так, что книготорговец именно его стал первым рассматривать как своего домашнего поэта. Издатель его в Галле платил ему, наверно, по талеру или по два за лист «Мессиады», а кроме того, велел сшить для него жилет и штаны и в таком убранстве, в штанах и жилете, водил его в общество, чтобы все видели, что он приобрел их для него. Напротив того, Пиндару — как по крайней мере рассказывается в поздних, далеко не всегда достоверных источниках — афиняне поставили памятник (Павсаний, I, с. 8), поскольку он прославил их в одной из своих од, и, кроме того, послали ему (Эсхин, ер. 4) в двойном размере сумму того штрафа, который чуждые снисхождения фиванцы наложили на него за чрезмерную похвалу, возданную им чужому городу; и даже говорят, будто сам Аполлон устами Пифии объявил, что Пиндару принадлежит отныне половина тех даров, которые вся Эллада по обыкновенно свозила на пифийские игры.

γ. В-третьих, в совокупном кругу лирических стихотворений изображается и целостность индивида со стороны его внутреннего поэтического движения. Ибо лирический поэт внутренне понуждается высказать в песне все то, что поэтически слагается в его душе и в его сознании. В этом отношении следует прежде всего упомянуть Гёте, который всегда был поэтичен во всем многообразии своей наполненной событиями жизни. И здесь он относится к замечательнейшим людям. Редко можно встретить индивида, интересы которого проявлялись бы в самых разных направлениях, и все же, несмотря на эту бесконечную широту, он всегда жил в самом себе, обращая в поэтическое созерцание все, что касалось и затрагивало его. Все становилось у него лирическим излиянием — его внешняя жизнь, своеобразие его сердца, скорее сдержанного, чем открытого в повседневной жизни, научная направленность и результаты длительных исследований, суждения его развитого практического жизненного смысла, его этические максимы, впечатления, которые производили на него многообразно переплетающиеся явления эпохи, выводы, которые извлекал он из них, юношеский пыл и задор, благородная сила и внутренняя красота возмужалости, всеобъемлющая жизнелюбивая мудрость старости; в этих лирических излияниях он высказывал и легкий намек на чувство и жесточайшие конфликты духа, освобождаясь от них благодаря этому их выражению.