Поэтическая фантазия, будучи творческой деятельностью поэта, не представляет нам, подобно пластике, вещь в ее внешней реальности, хотя бы и произведенной искусством, но дает нам только внутреннее созерцание и чувство последней. Уже со стороны этого всеобщего способа созидания в качестве элемента, резко выделяющегося по сравнению с изобразительными искусствами даже в самом наглядном изображении, выступает субъективность духовного творчества и созидания. Если теперь эпическая поэзия доставляет свой предмет нашему созерцающему представлению как живое явление либо в его субстанциальной всеобщности, либо в скульптурном и живописном виде, то, по крайней мере на высотах этого искусства, представляющий и чувствующий субъект исчезает в своей поэтической деятельности перед лицом объективности всего того, что он извлек из себя. От такого своего отчуждения вовне любой элемент субъективности может полностью отрешиться только таким образом, что, с одной стороны, он воспринимает в себя весь мир предметов и отношений, проникаясь внутренним миром всякого отдельного сознания, с другой стороны, разомкнет душу, сосредоточенную в себе самой, раскроет глаза и уши, возвысит простое темное ощущение до созерцания и представления и дарует этому наполненному внутреннему миру слово и язык, чтобы выразить себя в качестве этой внутренней жизни.

Чем более предметность эпического искусства исключает всякий подобный способ высказывания, тем более, и именно вследствие этого исключения, субъективная форма поэзии вынуждена развиваться независимо от эпоса, в своем собственном кругу. От объективности предмета дух нисходит внутрь самого себя, созерцает собственное сознание и удовлетворяет потребность в том, чтобы вместо внешней реальности вещи представить ее присутствие и действительность в субъективной душе, в опыте сердца и в рефлексии представления, а тем самым представить содержание и деятельность самой внутренней жизни. Но коль скоро такое высказывание души, чтобы не оставаться случайным выражением субъекта как такового в его непосредственном чувствовании и представлении, становится языком поэтического внутреннего мира, то все созерцания и чувства, как бы ни были они своеобразным достоянием поэта как отдельного индивида и как бы ни описывались в качестве таковых, должны обладать всеобщей значимостью, то есть должны быть внутри самих себя истинными чувствами и рассуждениями, для которых живая поэзия находит соответствующее выражение.

Если поэтому радость и горе, выраженные в словах, описанные и высказанные, уже могут облегчить сердце, то поэтическое излияние души может оказать ту же услугу, но оно не ограничивается применением такого домашнего средства; напротив, у него более высокое призвание — освобождать дух не от чувства а внутри самого чувства. Слепое владычество страсти заключено в бессознательном темном единстве ее с целой душой, которая сама по себе не может выявиться в представлении и высказать себя. Поэзия же не только освобождает сердце от такого пленения, делая его предметом для него самого, по она не ограничивается простым извлечением содержания из его непосредственного единения с субъектом, а превращает его в объект, очищенный от всякой случайности настроения, объект, в котором освобожденный внутренний мир свободно, в удовлетворенном самосознании, возвращается к себе и пребывает у себя самого. Наоборот, эта первичная объективация не может, однако, заходить так далеко, чтобы представлять субъективность души и страсти в практической деятельности, в действии, то есть в возвращении субъекта к самому себе в его действительном деянии. Ибо ближайшая реальность для внутреннего мира — это сама внутренняя жизнь, так что всякий выход из себя вовне имеет только смысл избавления от непосредственной сосредоточенности сердца, столь же немой, сколь и чуждой представления. При этом сердце раскрывается для высказывания самого себя и потому схватывает и выражает вовне в форме самосознательных созерцаний и представлений то, что до сих пор только чувствовалось им.

Этим мы, по существу, установили сферу и задачи лирической поэзии в отличие ее от поэзии эпической и драматической.

Что касается теперь — чтобы перейти к более конкретному рассмотрению — деления этой новой области, то здесь мы можем следовать тому же порядку, который я установил для эпической поэзии.

Во-первых, следовательно, встает вопрос об общем характере лирики;

во-вторых, мы должны найти особенные определения, которые следует принять во внимание в отношении лирического поэта, лирического произведения искусства и его видов, и,

в-третьих, закончить некоторыми замечаниями об историческом развитии этого поэтического рода.

В целом же я буду придерживаться краткого изложения по двум причинам. С одной стороны, потому, что нам нужно оставить необходимое место для обсуждения драматической области, а с другой стороны, потому, что я должен ограничиться самыми общими точками зрения, поскольку детали здесь гораздо больше, чем в случае эпоса, заходят в частные моменты с их неисчислимым многообразием и — при их большей широте и полноте—они могут быть разобраны только при историческом изложении, что уже не является нашим делом.

Поэтическая фантазия, будучи творческой деятельностью поэта, не представляет нам, подобно пластике, вещь в ее внешней реальности, хотя бы и произведенной искусством, но дает нам только внутреннее созерцание и чувство последней. Уже со стороны этого всеобщего способа созидания в качестве элемента, резко выделяющегося по сравнению с изобразительными искусствами даже в самом наглядном изображении, выступает субъективность духовного творчества и созидания. Если теперь эпическая поэзия доставляет свой предмет нашему созерцающему представлению как живое явление либо в его субстанциальной всеобщности, либо в скульптурном и живописном виде, то, по крайней мере на высотах этого искусства, представляющий и чувствующий субъект исчезает в своей поэтической деятельности перед лицом объективности всего того, что он извлек из себя. От такого своего отчуждения вовне любой элемент субъективности может полностью отрешиться только таким образом, что, с одной стороны, он воспринимает в себя весь мир предметов и отношений, проникаясь внутренним миром всякого отдельного сознания, с другой стороны, разомкнет душу, сосредоточенную в себе самой, раскроет глаза и уши, возвысит простое темное ощущение до созерцания и представления и дарует этому наполненному внутреннему миру слово и язык, чтобы выразить себя в качестве этой внутренней жизни.Чем более предметность эпического искусства исключает всякий подобный способ высказывания, тем более, и именно вследствие этого исключения, субъективная форма поэзии вынуждена развиваться независимо от эпоса, в своем собственном кругу. От объективности предмета дух нисходит внутрь самого себя, созерцает собственное сознание и удовлетворяет потребность в том, чтобы вместо внешней реальности вещи представить ее присутствие и действительность в субъективной душе, в опыте сердца и в рефлексии представления, а тем самым представить содержание и деятельность самой внутренней ЖИЗНИ. Но коль скоро такое высказывание души, чтобы не оставаться случайным выражением субъекта как такового в его непосредственном чувствовании и представлении, становится языком поэтического внутреннего мира, то все созерцания и чувства, как бы ни были они своеобразным достоянием поэта как отдельного индивида и как бы ни описывались в качестве таковых, должны обладать всеобщей значимостью, то есть должны быть внутри самих себя истинными чувствами и рассуждениями, для которых живая поэзия находит соответствующее выражение.Если поэтому радость и горе, выраженные в словах, описанные и высказанные, уже могут облегчить сердце, то поэтическое излияние души может оказать ту же услугу, но оно не ограничивается применением такого домашнего средства; напротив, у него более высокое призвание — освобождать дух не от чувства а внутри самого чувства. Слепое владычество страсти заключено в бессознательном темном единстве ее с целой душой, которая сама по себе не может выявиться в представлении и высказать себя. Поэзия же не только освобождает сердце от такого пленения, делая его предметом для него самого, по она не ограничивается простым извлечением содержания из его непосредственного единения с субъектом, а превращает его в объект, очищенный от всякой случайности настроения, объект, в котором освобожденный внутренний мир свободно, в удовлетворенном самосознании, возвращается к себе и пребывает у себя самого. Наоборот, эта первичная объективация не может, однако, заходить так далеко, чтобы представлять субъективность души и страсти в практической деятельности, в действии, то есть в возвращении субъекта к самому себе в его действительном деянии. Ибо ближайшая реальность для внутреннего мира — это сама внутренняя жизнь, так что всякий выход из себя вовне имеет только смысл избавления от непосредственной сосредоточенности сердца, столь же немой, сколь и чуждой представления. При этом сердце раскрывается для высказывания самого себя и потому схватывает и выражает вовне в форме самосознательных созерцаний и представлений то, что до сих пор только чувствовалось им.Этим мы, по существу, установили сферу и задачи лирической поэзии в отличие ее от поэзии эпической и драматической.Что касается теперь — чтобы перейти к более конкретному рассмотрению — деления этой новой области, то здесь мы можем следовать тому же порядку, который я установил для эпической поэзии.Во-первых, следовательно, встает вопрос об общем характере лирики;во-вторых, мы должны найти особенные определения, которые следует принять во внимание в отношении лирического поэта, лирического произведения искусства и его видов, и,в-третьих, закончить некоторыми замечаниями об историческом развитии этого поэтического рода.В целом же я буду придерживаться краткого изложения по двум причинам. С одной стороны, потому, что нам нужно оставить необходимое место для обсуждения драматической области, а с другой стороны, потому, что я должен ограничиться самыми общими точками зрения, поскольку детали здесь гораздо больше, чем в случае эпоса, заходят в частные моменты с их неисчислимым многообразием и — при их большей широте и полноте—они могут быть разобраны только при историческом изложении, что уже не является нашим делом.