В скульптуре и живописи художественное произведение предстоит нам как объективно существующий результат художественной деятельности, но не сама эта деятельность как реальное живое творчество. Для непосредственного же присутствия музыкального произведения требуется, как мы видим, исполнитель, подобно тому как в драматической поэзии человек во всей его жизненности участвует в представлении, делая себя одушевленным художественным произведением.

Подобно тому как музыка может идти в двух направлениях, либо пытаясь стать адекватной определенному содержанию, либо свободно и самостоятельно избирая собственный путь, так мы можем теперь разграничить два главных способа исполнения в музыкальном искусстве. Один из них полностью погружается в данное произведение и не хочет передавать ничего иного, кроме того, что содержится в нем. Другой же не только воспроизводит, но, не ограничиваясь предлежащей ему композицией, собственными средствами творит выражение, манеру исполнения, короче говоря, создает подлинное воодушевление.

α. Эпос, в котором поэт хочет развернуть перед нами объективный мир событий и действий, заставляет рапсода-декламатора со всей его индивидуальной субъективностью отступить на задний план перед деяниями и событиями, которые он излагает. Чем меньше он выделяется, тем лучше; он без ущерба может быть даже монотонным и безучастным. Должна воздействовать сама суть дела, поэтическое выполнение, повествование, а не реальное звучание, не речь и само рассказывание. Отсюда мы можем извлечь правило для первого вида музыкального исполнения. Если музыкальное произведение обладает как бы объективной неподдельностью, так что сам композитор вложил в звуки только саму суть дела или вызванное и целиком наполненное ею чувство, то и воспроизведение должно быть столь же объективным. Исполнителю не только не нужно ничего прибавлять от себя, но он и не имеет права делать это, чтобы не нарушать впечатления. Он должен полностью подчиниться характеру произведения и стремиться стать его послушным органом.

Однако, с другой стороны, в этом послушании он не должен становиться простым ремесленником, как это часто бывает и что позволено только шарманщику. Если же речь идет об искусстве, то художник обязан одушевлять произведение, наполнять его духом и смыслом, вложенным в него композитором, а не оставлять впечатления музыкального автомата, просто воспроизводящего текст и механически повторяющего предписанное. Виртуозность такого одушевления ограничивается, однако, надлежащим разрешением трудных задач композиции с их технической стороны, так что при этом не только устраняется какая-либо видимость борьбы с этими мучительно преодолеваемыми затруднениями, но и достигается полная свобода движения в этой стихии. Подобно этому в духовном плане гениальность может состоять здесь лишь в том, чтобы в воспроизведении реально достигнуть духовной высоты композитора и жизненно выявить ее.

β. Иначе обстоит дело с произведениями искусства, где уже со стороны композитора преобладают субъективная свобода и произвол и где вообще менее следует искать полной выдержанности в выражении и обработке мелодического, гармонического и характерного элемента. Здесь отчасти оказывается на своем месте виртуознейшая бравура, отчасти же гениальность не ограничивается простым исполнением данного, а расширяет свою сферу, так что артист сам творит в процессе исполнения, дополняет отсутствующее, углубляет более плоские и одушевляет менее одушевленные места, выступая таким образом всецело самостоятельным творцом. Например, очень многое предоставлялось певцу в итальянской опере; особенно широкие возможности открывались перед ним в украшениях. И поскольку декламация все более удалялась здесь от строгого соответствия определенному содержанию слов, то и это независимое исполнение становилось свободным мелодическим излиянием души, радующейся, что она может звучать для самой себя и возноситься в своем парении.

Поэтому когда говорят, например, что партии певцов у Россини очень легки для исполнения, то это верно только отчасти. Они столь же трудны, поскольку многообразно рассчитаны на усилия самостоятельного музыкального гения. И если исполнитель действительно гениален, то возникающее отсюда художественное произведение получает совершенно своеобразную прелесть. Тогда мы воочию имеем перед собой не только произведение искусства, но и само реальное художественное творчество. В этом полном жизненном присутствии забываются все внешние условности, место, обстоятельства, определенный момент богослужения, содержание и смысл драматической ситуации, больше не нужно и не желательно никакого текста, вообще не остается ничего, кроме общего тона чувства, в стихии которого покоящаяся в себе душа артиста отдается своим излияниям, демонстрирует свою творческую гениальность, задушевность чувства и мастерство исполнения. Она может даже, если это делается умело, изысканно и одухотворенно, прервать саму мелодию шуткой, капризом, кунштюком и предаться настроению и внушению момента.

γ. Еще более удивительна такая жизненность, когда органом исполнения является не человеческий голос, а какой-нибудь инструмент. Инструменты по своему звучанию более далеки выражению души и вообще представляют собой внешнюю сторону, мертвую вещь, тогда как музыка является внутренним движением и деятельностью. Если этот внешний характер инструмента совершенно исчезает, если внутренняя музыка полностью пронизывает собою внешнюю реальность, то чуждый инструмент предстает в этой виртуозности исполнения как всецело развитый собственный орган души художника. Со времени моей юности я помню, например, одного виртуоза-гитариста, безвкусно сочинявшего для этого небольшого инструмента большие банальные пьесы. По профессии он, по-видимому, был ткачом, и, когда с ним разговаривали, казался тихим, малоразвитым человеком. Но когда он начинал играть, то забывалась безвкусность его сочинений, как и сам он забывал себя и производил удивительное впечатление, вкладывая в инструмент всю душу, не знавшую, казалось, иного, более высокого проявления, чем излить себя в этих звуках.

Достигая своего апогея, такая виртуозность не только доказывает удивительное овладение внешним материалом, но выявляет и неограниченную внутреннюю свободу. Она играючи преодолевает, казалось бы, неразрешимые трудности, изощряется в искусных выдумках, поражает остроумными и прихотливыми шутками, то прерывая движение, то внезапно вторгаясь в него, и в оригинальных ее созданиях даже странное и причудливое становится доступным для наслаждения. Ибо скудный ум не может создать оригинальных кунштюков, гениальные же художники доказывают этим свое необычайное мастерство и владение инструментом, умение преодолеть его ограниченность своей виртуозностью. Порою в качестве несомненного свидетельства этой победы они могут издавать даже совершенно иные звучания, свойственные другим, чужеродным инструментам. При таком исполнении мы наслаждаемся высшей полнотой музыкальной жизненности, непостижимым чудом превращения внешнего инструмента в одушевленнейший орган. Внутренний замысел и осуществление гениальной фантазии одновременно предстают нам как удар молнии, в их мгновенном взаимопроникновении и неуловимейшей жизненности.

Таковы те существенные стороны, которые я воспринял и извлек из музыки, и те общие точки зрения, которые я выделил для себя и свел воедино для настоящего нашего обозрения.