Третьим, о чем мы должны говорить наряду с басней, притчей, пословицей и иносказанием, являются метаморфозы. Правда, они носят символически-мифологический характер, но вместе с тем определенно противопоставляют духовному природное; природно существующие предметы — скала, животное, цветок, источник — представляются здесь как деградация и наказание, которому подвергаются духовные существа. Филомела, например, Пиэриды, Нарцисс, Аретуза вследствие ложного шага, страсти, преступления впадают в бесконечно великую вину или испытывают бесконечно великие страдания, теряют свободу духовной жизни и превращаются только в природные существа.

С одной стороны, природное рассматривается здесь не только внешним и прозаическим образом, не только как гора, источник, дерево, но ему сообщается содержание, принадлежащее исходящему от духа поступку или событию. Скала есть не только камень, она Ниобея, оплакивающая своих детей. С другой стороны, это человеческое деяние представляет собой какую-нибудь вину, и превращение в чисто природное явление следует понимать как деградацию духовного.

Мы должны, поэтому строго отличать эти превращения отдельных людей и богов в предметы природы от настоящей бессознательной символики. В Египте божественное отчасти непосредственно созерцается в таинственной, сокрытой от нас внутренней жизни животных, отчасти же символом в настоящем смысле служит образ природы, который непосредственно связывается с некоторым другим, родственным смыслом, хотя он не составляет действительного адекватного существования последнего. Это делается потому, что бессознательная символика еще не является созерцанием, освобожденным для духовного как по форме, так и по содержанию.

Напротив, в метаморфозах проводится существенное различие между природным и духовным, и в этом отношении они образуют переход от символическо-мифологического к мифологическому в собственном смысле, если последнее мы будем понимать так, что оно в своих мифах, беря исходным пунктом конкретное природное существо — солнце, море, реки, деревья, оплодотворение, землю и т. д., — затем, однако, отделяет чисто природный элемент. Ибо оно подчеркивает внутреннее содержание природных явлений и, беря его в качестве одухотворенной силы, художественно индивидуализирует его, воплощает в богов, получающих по внешнему и внутреннему своему характеру человеческую форму. Так, например, Гомер и Геспод впервые дали грекам их мифологию, и притом не только как божественный смысл, как изложение моральных, физических, теологических или спекулятивных учений — а мифологию как таковую, начало духовной религии в человеческом воплощении.

В «Метаморфозах» Овидия мы находим кроме совершенно современной трактовки мифологических сюжетов еще и смешение разнороднейших вещей. Кроме тех превращений, которые мы могли бы понимать просто как способ изложения мифов, специфическая точка зрения этой формы бросается в глаза больше всего в тех рассказах, в которых такие образования, обычно воспринимаемые как символические или уже как мифические, оказываются на деле метаморфозами, и то, что соединено вместе, приводится к противоположности смысла и образа и излагается как переход одного в другое. Так, например, фригийский, египетский символ волка так отделяется от присущего ему смысла, что последний превращается в предшествовавшее волку существование если не солнца, то какого-то царя, и существование волка представляется следствием некоторого поступка этого человеческого существа. В песне о Пиэридах египетские божества — бык, кошка — представлены как такие животные фигуры, в которых спрятались от страха мифические греческие боги — Юпитер, Венера и т. д. Сами же Пиэриды в наказание за то, что они со своим пением осмелились выступить соперницами муз, превращаются в дятлов.

С другой стороны, следует различать превращения и басню, так как содержание превращений, составляющее их смысл, носит в себе некоторое более специфическое определение. В басне соединение нравоучительного положения и совершающегося природного события представляет собой безобидное соединение; в природном здесь не подчеркивается его отличие от духовного, его только природный характер, и в качестве такового оно не осмысливается. Правда, имеется несколько эзоповских басен, которые с небольшими изменениями могли бы сделаться метаморфозами, как, например, 42-я басня о летучей мыши, терновнике и гагаре, инстинкты которых объясняются неудачами в прежних предприятиях.

Таким образом, мы прошли весь этот первый круг сравнивающей формы искусства, берущей своим исходным пунктом наличное и конкретное явление, для того чтобы перейти от него к получившему в нем наглядность смыслу.