В-третьих, что касается особенных видов, на которые распадается лирическая поэзия, то я уже упомянул некоторые из них, составляющие переход от повествовательной формы эпоса к субъективному способу изложения. С противоположной стороны точно так же можно было бы раскрыть нарастание драматического элемента. Однако это постепенное движение к драме с ее жизненностью, по существу, ограничивается тем, что и лирическое стихотворение, становясь разговором, может принять внешнюю форму диалога, не переходя при этом к действию, движимому внутренними конфликтами. Но мы оставим в стороне эти переходные ступени и промежуточные виды и вкратце рассмотрим только те формы, где подлинный принцип лирики проявляется в чистом виде. Различия между этими формами находят свое основание в той позиции, которую занимает поэтическое сознание по отношению к своему предмету.

α. А именно, с одной стороны, субъект устраняет частные особенности своего чувствования и представления, погружаясь во всеобщее созерцание бога или богов, величие и мощь которых проникает весь внутренний мир и вынуждает исчезнуть поэта как индивида. Дифирамбы, пеаны, псалмы относятся к этому классу, который по-разному разрабатывается у разных народов. В самом общем плане я хочу обратить внимание только на следующее различие.

αα. Поэт, поднимаясь над ограниченностью своего внутреннего и внешнего состояния, своих ситуаций и связанных с ними представлений, избирая своим предметом то, что ему и его нации является абсолютным И божественным, может, во-первых, представить божественное в замкнутом объективном образе и этот образ, задуманный и исполненный для внутреннего созерцания, сделать доступным для других во славу мощи и величия воспеваемого им бога. Таковы, например, гимны, приписываемые Гомеру. Они содержат по преимуществу мифологические ситуации и истории, связанные с прославляемым ими богом, понятые не только лишь символически, но развернутые в эпически устойчивой наглядной форме.

ββ. Наоборот, во-вторых, более лирической оказывается восторженность, присущая дифирамбу, как субъективный взлет души во время богослужения. Душа, восхищенная могуществом своего предмета, как бы потрясенная, оглушенная в сокровеннейшей своей глубине, в своем самом общем настроении не может дойти до объективного созидания и формирования образа, а останавливается на этом ликующем восклицании. Субъект выступает из себя, непосредственно возвышается к абсолютному, исполненный его существа и мощи, он восторженно поет гимн бесконечности, в которую погружается, и тем явлениям, в блеске которых возвещают о себе глубины божества.

Греки в рамках своих богослужебных торжеств недолго удовлетворялись такими простыми восклицаниями и призывами божества, они перешли к тому, что стали прерывать эти излияния повествованием об определенных ситуациях и действиях мифа. Эти рассказы, поставленные между лирическими извержениями, исподволь становились главным и образовали драму, поскольку они сами по себе стали выступать в форме живого замкнутого действия, а драма в свою очередь включила в свой состав хоровую лирику как неотъемлемую свою часть.

Но в более всеобъемлющем виде это упоение взлета, это ликование души, обращающей взор свой и голос к Единому, в коем субъект видит конечную цель своего сознания и подлинный предмет мощи и истины, славы и достоинства, мы найдем во многих, наиболее возвышенных псалмах Ветхого завета. Так, например, в 33-м псалме говорится: «Радуйтесь, праведные, о господе: правым прилично славословить. Славьте господа на гуслях, пойте ему на десятиструнной псалтири; пойте ему новую песнь; пойте ему стройно, с восклицанием, ибо слово господне право и все дела его верны. Он любит правду и суд; милости господней полна земля. Словом господа сотворены небеса и духом уст его все воинство их» и т. д. Так же и в 29-м псалме: «Воздайте господу, сыны божии, воздайте господу славу и честь, воздайте господу славу имени его; поклонитесь господу в благолепном святилище его. Глас господень над водами; бог славы возгремел, господь над водами многими. Глас господа силен, глас господа величествен. Глас господа сокрушает кедры ливанские и заставляет их скакать подобно тельцу, Ливан и Сирион, подобно молодому единорогу. Глас господа высекает пламень огня. Глас господа потрясает пустыню; потрясает господь пустыню Кадес. Глас господа разрешает от бремени ланей и обнажает леса; и во храме его все возвещает о его славе. Господь восседал над потопом, и будет восседать господь царем вовек. Господь даст силу народу своему, господь благословит народ свой миром».

Такой подъем и такая возвышенность лирического чувства содержат некое пребывание вне себя и потому не столько становятся самоуглублением в конкретное содержание, где воображение спокойно довольствовалось бы проявлением сути дела, сколько возвышаются лишь до некоего неопределенного энтузиазма, самоотверженно стремящегося довести до чувства и созерцания все то, чего не может изречь сознание. При такой неопределенности субъективный внутренний мир не может представить свой недостижимый предмет в умиротворенной красоте и не может наслаждаться своим выражением в произведении искусства. Вместо спокойного образа фантазия соединяет избранные ею внешние явления с большей отрывочностью и неправильностью, а поскольку внутри себя она не может дойти до твердого расчленения особенных представлений, то она и внешне пользуется более произвольно исторгающимся ритмом.

Пророки, противостоящие общине, уже скорее переходят к лирике паренезы в своем обычном настроении боли и скорби о судьбах своего народа, в чувстве отчуждения и отпадения его от бога, в этом пламени возвышенного умонастроения и гражданского гнева.

Этот чрезмерный пыл в позднейшие, подражательные эпохи вследствие своей искусственности легко становится чем-то холодным и абстрактным. Так, например, многие стихотворения Клопштока в формах гимна и псалма не отличаются ни глубиной мысли, ни спокойным развитием какого-либо религиозного содержания, но то, что выражено в них, — это по преимуществу попытка вознестись к бесконечности, которая в соответствии с современными просвещенными представлениями только расплывается в пустую безмерность и непостижимое могущество, величие и славу божию, по сравнению с чем вполне понятными оказываются бессилие и конечная бренность поэта.

β. Другую позицию занимают те виды лирической поэзии, которые можно обозначить общим названием оды в новейшем смысле этого слова. Здесь, в отличие от предыдущей ступени, тотчас же выступает на первый план субъективность поэта, которая уже выделена сама по себе, и она также может заявить о себе в двояком отношении.

αα. А именно, с одной стороны, поэт и в рамках этой новой формы и нового способа выражения избирает, как и прежде, покое важное внутри себя содержание — славу и достоинство богов, героев, вождей, любовь, красоту, искусство, дружбу и т. п. — и являет свой внутренний мир настолько проникнутым и захваченным этим содержанием и его конкретной действительностью, что кажется, будто предмет его в порыве вдохновения завладел всей его душою и царит в ней как единственно определяющая сила. Если бы это вполне было так, то предмет сам по себе мог бы получить объективное и пластическое развитие, разработку и завершение в эпическом скульптурном образе. Но дело обстоит как раз наоборот, поэт должен выразить здесь и сделать для себя объективной именно свою субъективность и ее величие, так что он со своей стороны пытается овладеть предметом, внутренне перерабатывает его, высказывает в нем самого себя и потому, обладая свободой и самостоятельностью, прерывает объективный ход развития своими чувствами или рефлексией, субъективно освещает и изменяет его, допуская тем самым, чтобы надо всем царила не сама суть дела, но преисполненное ею субъективное вдохновение.

Таким образом у пас есть две разные, даже противоположные стороны: восхищающая поэта мощь содержания и субъективная поэтическая свобода, прорывающаяся в ее борьбе с предметом, который стремится подчинить ее себе. Натиск этого противоречия по преимуществу и делает неизбежным размах и смелость языка и образов, кажущуюся неправильность внутреннего строения и протекания, отступления, пробелы, внезапные переходы и т. п., и свидетельством внутренней поэтической высоты художника оказывается то мастерство, с каким ему удается разрешить этот раскол и создать художественно завершенное и единое внутри себя самого целое, которое, будучи его произведением, возвышает его над величием его предмета.

Из такого лирического вдохновения вышли многие оды Пиндара, в которых победное внутреннее величие выражается в ритме — столь же многообразно подвижном, как и упорядоченном в соответствии с твердой мерой. Гораций же, напротив, весьма холоден и сух, и особенно там, где он старается вознестись как можно выше, он отличается такой подражательной искусственностью, которая тщетно пытается прикрыть чисто рассудочную тонкость композиции. И воодушевление Клопштока не всегда бывает подлинным, часто делается чем-то надуманным, хотя многие оды его отмечены истинным и действительным чувством, поразительно мужественным и достойным тоном и силой выражения.

ββ. С другой стороны, содержание само по себе вовсе не обязательно должно быть важным и значительным, по, во-вторых, сам поэт с его индивидуальностью приобретает для себя такое важное значение, что даже незначительным предметам он придает достоинство, благородство или по крайней мере высший интерес, — именно потому, что он делает их предметом своего творчества. Этого много в одах Горация, Клопшток и другие поэты тоже вставали на такую точку зрения. Здесь, следовательно, предметом борьбы поэта не является значительность содержания, а, наоборот, все незначительное само по себе во внешних событиях, мелких происшествиях и т. п. поэт возвышает до уровня своего чувства и представления.

γ. Все бесконечное многообразие лирического настроения и рефлексии раскрывается, наконец, на ступени песни, где наиболее полно выявляются национальные особенности и своеобразие поэта. К песне могут причисляться самые разнообразные вещи, и точная классификация здесь крайне затруднительна. В самом общем плане можно выделить, например, следующие различия.

αα. Во-первых, песню в собственном смысле слова, то есть предназначенную для пения или просто для напевания в одиночку и в обществе. Тут не требуется особого содержания, внутреннего величия и высоты; напротив, достоинство, благородство, весомость мыслей могли бы только воспрепятствовать потребности непосредственно выразить себя. Величественные рассуждения, глубокие мысли, возвышенные чувства вынуждают субъекта всецело выйти за пределы своей непосредственной индивидуальности, ее интересов и душевного настроения. В песне же должны выразиться именно эта непосредственная радость и боль, все частные особенность в их ничем не сдерживаемой задушевности. Поэтому именно в своих песнях каждый народ чувствует себя, как в своей самой близкой и родной стихии.

Как бы безгранично ни простиралась эта область во всем объеме своего содержания и при всех различиях своего тона, любая песня отличается от всех прежних видов поэзии простотой своего содержания, движения, метра, языка, образов и т. п. Она сама собой начинается в душе и не переходит в полете вдохновения от одного предмета к другому, а, скорее, замыкается на одном и том же содержании, будь то отдельная ситуация или какое-либо определенное выражение радости или печали, настроение и созерцание которых могут тронуть наше сердце. При таком чувстве или ситуации песня сохраняет простоту и покой, ей чужда неуравновешенность полета и аффекта, смелость неожиданных поворотов и переходов, и она складывается в единое целое в легком потоке представления — то более отрывочно и сосредоточенно, то с большей широтой и последовательностью, в певучих ритмах и с легко доступными рифмами, повторяющимися без каких-либо усложненных чередований.

Поскольку содержанием песни является большей частью нечто само по себе мимолетное, то не следует думать, что народ сотню и тысячу лет будет петь одни и те же песни. Ни один народ, если он вообще как-то развивается, не будет таким бедным, чтобы только однажды появились среди него певцы песен; именно песенная поэзия, в отличие от эпоса, никогда не вымирает, но всегда пробуждает себя к новой жизни. Это поле в любое время года цветет новым цветом, и только у угнетенных народов, которые отрезаны от всякой возможности дальнейшего развития и поэтому не могут испытывать беспрестанно обновляющейся радости поэтического творчества, сохраняются древние и древнейшие песни. Отдельная песня, как и отдельное настроение, приходит и уходит, она возбуждает, радует, а потом забывается. Кто знает еще и поет песни, которые все знали и любили пятьдесят лет назад? У каждой эпохи свой тон, прежний не успеет еще совершенно умолкнуть, как уже отмирает. Однако каждая песня должна быть не столько изображением личности певца как такового, сколько чем-то общезначимым, что находит многообразный отклик в сердцах, нравится, пробуждает такое же настроение и чувство и переходит из уст в уста. Песни, которых в свое время не пели все, редко подлинны по своему характеру.

В качестве важнейшего отличия в манере выражения укажу только на две основные стороны в песне, которых я уже коснулся выше. С одной стороны, поэт может выражать свой внутренний мир и движения души вполне открыто и не таясь, особенно если это радостные чувства и состояния, так что он полностью сообщает обо всем, что в нем происходит. С другой стороны, в противоположной крайности, он может только, как бы умолкая, дать понять, что теснится в его нераскрытой душе. Первый способ выражения свойствен главным образом Востоку, особенно беззаботной веселости и свободной от каких-либо желаний широте магометанской поэзии, которая с ее блестящими образами любит обращаться в разные стороны с осмысленной развернутостью и остроумными сочетаниями. Второй способ более соответствует северной душе с ее сосредоточенной внутренней проникновенностью —душе, которая в своей стесненной сдержанности часто только через посредство совершенно внешних предметов может намекнуть на то, что скованное сердце не может выразиться и свободно вздохнуть, но как дитя, с которым сквозь ночь и мрак скачет отец в «Лесном царе», тает и задыхается внутри себя самого. Это различие, которое в других случаях сказывается в лирике в более общем виде — в качестве различия между народной и художественной поэзией, между душой и более всеохватывающей рефлексией, — проявляется и здесь, в области песни, с многообразными нюансами и переходными ступенями.

Что же касается отдельных видов, которые можно отнести сюда, то я упомяну только следующие.

Во-первых, народные песни, которые вследствие своей непосредственности по преимуществу останавливаются на уровне песни и которые, как правило, можно петь, которые даже требуют такого сопровождающего пения. Они отчасти поддерживают память о национальных деяниях и событиях, в которых народ ощущает свою собственную жизнь, а отчасти непосредственно выражают чувства и ситуации разных сословий, сопереживание природы и обычных человеческих отношений или же самым различным образом касаются струн веселья или печали и грусти.

Во-вторых, им противостоят песни, соответствующие ступени гораздо более развитой образованности. Эти песни или забавляются для увеселения компании разнообразными шутками, изящными поворотами ситуаций, мелкими происшествиями и прочим галантным обрамлением, или же с большей чувствительностью обращаются к природе и ситуациям человеческой жизни в ее более тесном кругу, описывая как сами предметы, так и чувства, испытываемые при этом по их поводу, поскольку поэт уходит здесь внутрь себя и питается собственной субъективностью и ее душевными движениями. Если такие песни останавливаются на простом описании, особенно предметов природы, то они легко могут стать тривиальными, уже не свидетельствуя о какой бы то ни было творческой фантазии. Подчас не лучше обстоит дело и с описанием чувств. Прежде всего поэт, описывая предметы и чувства, не должен останавливаться на своей захваченности непосредственными желаниями и страстями, но в своей теоретической свободе он должен уже подняться над ними, так что важным для него будет только то удовлетворение, которое предоставляет фантазия как таковая. Эта полная свобода, это вольное дыхание сердца и удовлетворение, обретаемое в стихии воображения, сообщает неотразимую красоту духовной свободы также и поэзии, например, многим песням Анакреонта, стихотворениям Гафиза и «Западно-восточному дивану» Гёте.

В-третьих, и на этой ступени не исключено более высокое общее содержание. Так, например, большая часть протестантских песнопений, предназначенных для церковного назидания, относится к разряду песен. Они выражают стремление протестантского сердца к богу, мольбу о милосердии, раскаяние, надежду, уверенность в спасении, сомнения, веру и т. д. как ситуацию и дело отдельной души, по во всеобщей форме, когда эти чувства и состояния могут или должны стать в большей или меньшей степени делом каждого.

ββ. Ко второй группе этой обширной ступени можно отнести сонеты, секстины, элегии, послания и т. п. Эти виды уже выходят за пределы рассмотренного выше круга, образуемого песней. Непосредственность восприятия и высказывания снимается здесь рефлексией с ее опосредствованием и многосторонним взглядом, подводящим все отдельное в созерцании и сердечных переживаниях под всеобщие точки зрения. Вообще здесь может заявить о себе ученость, знания, образованность, и хотя во всех этих отношениях продолжает господствовать субъективность, сочетающая и опосредствующая внутри себя особенное и всеобщее, однако позиция, которую она здесь занимает, отличается уже большей широтой и всеобщностью по сравнению с песней в собственном смысле слова.

Особенно итальянцы в своих сонетах и секстинах дали блестящий пример тонко рефлектирующего чувства, которое в определенной ситуации не просто выражает с внутренней сосредоточенностью и непосредственностью настроения тоски, боли, желания и т. д. или же созерцание внешних предметов, но часто и отходит от них, размышляя, заглядывает в мифологию, историю, в прошлое и настоящее и, однако, всегда возвращается назад, внутрь себя, ограничивая и связывая себя в единое целое. Такой образованности не дана уже простота песни, недопустима для нее и возвышенность оды, вследствие чего, с одной стороны, отпадает пение, а с другой стороны, в противоположность пению с сопровождением, сам язык в своем звучании и искусных рифмах делается звучащей мелодией слова. Элегия же может быть выдержана в более эпических тонах, что касается ее размера, рефлексий, наблюдений и описательного изображения чувств.

γγ. Третья ступень в этой сфере представлена таким подходом, характер которого в новое время у немцев наиболее ярко

выступил в поэзии Шиллера. Большая часть его лирических стихотворений, как, например, «Отречение», «Идеалы», «Царство теней», «Художники», «Идеал и жизнь», столь же мало являются настоящими песнями, как и одами, посланиями, сонетами или элегиями в античном смысле; напротив, по своему характеру они отличаются от всех этих видов. Они отмечены прежде всего величественной основной мыслью их содержания, но поэт не восхищен этим содержанием по образцу дифирамба и не борется с величием своего предмета в порыве вдохновения, но с начала и до конца господствует над своим предметом, всесторонне и полно раскрывая его своей поэтической рефлексией, с восторженным чувством и всеобъемлющим рассуждением, с захватывающей мощью блестящих и полнозвучных слов и образов, с ритмами и рифмами по большей части совершенно простыми, но убедительными. Эти великие мысли и основополагающие интересы, которым была посвящена вся жизнь Шиллера, являются поэтому как глубочайшее достояние его духа. Но он поет о них не в уединенной тишине, обращаясь к самому себе, и не в кругу друзей, как Гёте, создавший множество песен, но как певец, предлагающий собранию лучших и выдающихся людей некое достойное само по себе содержание. Его песни звучат так, как сам он говорит о колоколе:

Пусть, в небесах паря над нами,
Над жизнью жалкою земной,
Перекликается с громами,
С далекой звездною страной.
И свой глагол польет но праву
В хорал блуждающих планет,
Создателю ноющих славу,
Ведущих вереницу лет.
И пусть, рожденный в темной яме,
О светлом вечном учит нас
И Время легкими крылами
Его тревожит каждый час.

(Перевод И. Мирского)