Так как классический идеал получает существование только путем такого преобразования, то ближайший аспект идеала, который мы должны выдвинуть, — это рождение его из духа и, следовательно, происхождение из наиболее интимных и своеобразных переживаний поэтов и художников; они произвели его, сознавая цель художественного созидания, с ясной и свободной рассудительностью.

Против этого утверждения говорит как будто тот факт, что греческая мифология покоится на более древних традициях и указывает на заимствования извне, с Востока. Геродот, например, хотя и указывает в уже приведенном месте, что Гомер и Гесиод создали для греков их богов, однако в других местах своей «Истории» он тесно связывает тех же греческих богов с египетскими и другими богами. Ибо во второй книге (гл. 49) он прямо рассказывает, что Меламп принес эллинам имя Диониса, ввел культ Фаллуса и все жертвенные празднества, однако с некоторыми изменениями, так как Меламп, вероятно, узнал культ Диониса от тирийца Кадма и тех финикийцев, которые вместе с Кадмом прибыли в Беотию. Эти противоположные высказывания приобрели интерес в позднейшее время, в особенности в связи с исследованиями Крейцера, старающегося, например, отыскать у Гомера древние мистерии и все те источники, которые слились вместе в Греции, — все азиатское, пеласгийское, додоническое, фракийское, самофракийское, фригийское, индийское, буддийское, финикийское, египетское, орфическое наряду с бесчисленными местными культами, носящими специфически локальный характер, и другими отдельными влияниями.

Этим многочисленным унаследованным исходным пунктам на первый взгляд противоречит утверждение, что указанные поэты дали богам их имена и облики. Однако и традиция и самостоятельное творчество вполне могут быть объединены. Традиция является первоначальным исходным пунктом, она передает составные элементы, но еще не влечет за собой настоящего содержания и подлинной формы этих богов. Это содержание указанные поэты почерпнули из своего духа и нашли для него истинную форму в процессе свободного преобразования, благодаря чему они в самом деле стали творцами той мифологии, которой мы восхищаемся в греческом искусстве. Однако гомеровские боги не стали вследствие этого чисто субъективным вымыслом или искусственным созданием, — они имеют свои корни в духе и вере греческого народа и его национально-религиозных основах. Они представляют собою абсолютные силы и власти, самое высокое, что есть в греческом представлении, средоточие прекрасного вообще, нечто внушенное поэту самой музой.

В этом свободном творчестве художник занимает совершенно другое положение, чем на Востоке. Индийские поэты и мудрецы также имеют своей исходной точкой преднайденное: стихии природы, небо, животных, реки и т. д., — или же чистую абстракцию безликого и бессодержательного Брахмана. Однако их вдохновение есть разрушение внутренней стороны той субъективности, которой ставится трудная задача — переработать внешний ей предмет. При безмерности своей фантазии, лишенной всякого твердого, абсолютного направления, такое вдохновение не может быть в своих произведениях истинно свободным и прекрасным, но должно оставаться необузданным творчеством и блужданием в материале. Оно подобно зодчему, не имеющему в своем распоряжении свободной почвы. Древние развалины полуобвалившихся стен, холмы, уступы скал, не гармонирующие с теми особенными целями, согласно которым он должен воздвигнуть свое сооружение, препятствуют ему, и он вынуждается лишь к созданию дикого, лишенного гармонии, фантастического «произведения. То, что он производит, не есть создание его свободной, творящей из собственного духа фантазии.

Древнееврейские же поэты сообщают откровения, которые повелел им произнести господь, так что здесь творческим источником опять является бессознательное вдохновение, отделенное, отличное от индивидуальности и производящего духа художника. Вообще на стадии возвышенного абстрактное и вечное созерцается и осознается как нечто связанное с иным и внешним ему.

В классическом искусстве художники и поэты несомненно являются также и пророками, учителями, которые возвещают и открывают людям абсолютное и божественное. Но

α. Во-первых, содержанием их богов служат не только явления природы, внешние человеческому духу, или абстракция единого божества, когда в удел художнику остается лишь поверхностное формирование или бесформенное внутреннее переживание. Напротив, их содержание заимствовано из духа человека и условий его существования: благодаря этому оно является достоянием человеческого сердца, тем содержанием, с которым человек может свободно сливаться как с самим собою, поскольку создаваемое им есть прекраснейший продукт его самого.

β. Во-вторых, художники являются в такой же мере творцами, созидателями материала и содержания в отношении к свободному, покоящемуся в себе облику. С этой стороны греческие художники показывают себя подлинно творческими поэтами. Все чужеродные составные части они переплавляли в одном тигле, однако не делали из них варева, как в котле ведьм, а уничтожали в чистом огне более высокого духа все смутное, природное, нечистое, чуждое, безмерное. Сжигая все это вместе, они выявляли в чистом виде облик, сохранявший лишь слабые намеки на материю, из которой он был создан. В этом отношении их дело заключалось частично в устранении того бесформенного, символического, некрасивого и неудавшегося, которое они имели перед собою в материале традиции, частично же в выделении собственно духовного элемента, который они должны были индивидуализировать и отыскать или изобрести для него соответствующее внешнее явление.

Здесь человеческий облик и форма человеческих поступков и событий, которая уже не выступает как голое олицетворение, впервые необходимо появляются, как мы видели, в качестве единственной соразмерной реальности. Правда, и эти формы художник преднаходит в действительности, однако он должен уничтожить в них все случайное и неподходящее; лишь после этого они смогут обнаружиться как соразмерные духовному содержанию человеческой природы, которая, будучи постигнута согласно своей сущности, становится представлением о вечных силах и богах. Это есть свободное, духовное, а не только произвольное создание художника.

γ. В-третьих, так как боги существуют не только сами по себе, а деятельны внутри конкретной действительности природы и человеческих событий, то задача поэтов состоит также в том, чтобы познать присутствие и деятельность богов в человеческих делах, истолковать своеобразные черты в событиях природы, человеческих деяниях и судьбах, в которых оказываются замешанными божественные силы, и тем самым разделить со жрецом его дело — занятие мантикой. С точки зрения нашей современной, прозаической рефлексии мы объясняем явления природы всеобщими законами и силами, а поступки людей — их внутренними намерениями и осознанными целями; греческие же поэты всюду ищут вмешательства божеств. Преображая человеческие действия в поступки богов, они создают тем самым различные сферы, в которых проявляется сила богов. Ибо из множества таких толкований получается множество поступков, в которых обнаруживается, что представляет собой тот или иной бог.

Раскрыв, например, поэмы Гомера, мы не найдем там почти ни одного сколько-нибудь значительного события, которое не объяснялось бы волей или действительной помощью богов. Эти истолкования представляют собой взгляды поэтов, ими же созданную веру, их воззрение в том виде, в каком Гомер часто высказывает его от собственного имени или отчасти влагает в уста своим персонажам — жрецам или героям. Так, например, уже в самом начале «Илиады» (I, ст. 9—12) он объясняет мор, свирепствовавший в лагере греков, гневом, вызванным у Аполлона Агамемноном, который не хотел возвратить Хризу его дочь, а затем Гомер заставляет Калхаса возвестить это же толкование грекам (I, ст. 94—МО).

Гомер в последней песне «Одиссеи» (где Гермес повел тени убитых женихов на асфоделиев луг, там они нашли Ахилла и других героев, сражавшихся под Троей, и наконец к ним присоединяется также Агамемнон) говорит, что Агамемнон изображает смерть Ахилла в следующих словах («Одиссея», XXIV, ст. 41—63):

…день целый мы билися все за тебя, и конца бы
Не было битве, когда бы Зевес не развел нас грозою.
Вынесши тело из боя твое, к кораблям возвратились
С ним мы; его положивши на одр и водою омывши,
Маслом натерли прекрасную голову; много рыдало
Вкруг бездыханного трупа ахеян, свои от печали
Волосы рвавших. И с нимфами моря из бездны глубокой
Вышла скорбящая мать; и раздался ее несказанный
По морю крик: трепетание страха проникло ахеян;
Все всколебались, и все б к кораблям убежали глубоким,
Если бы их не успел удержать многознающий старец
Нестор, всегда подававший советы разумные…
Он объясняет им явление, говоря:
…то с нимфами моря из бездны глубокой
Скорбная мать подымается мертвого сына увидеть.

Они теперь поняли, в чем дело. Они разгадали человеческое: мать, скорбящая, идет навстречу сыну; Ахилл — ее сын, она сама рыдает; их глаза видят, их уши внемлют лишь тому, чем они сами являются. И Агамемнон, продолжая свой рассказ и обращаясь к Ахиллу, изображает всеобщую скорбь:

…труп твой
Нимфы прекрасные, дочери старца морей, окружили
С плачем и светло-божественной ризой его облачили;
Музы — все девять, — сменялся, голосом сладостным пели
Гимн похоронный; никто из аргивян с сухими глазами
Слушать не мог сладкопения муз, врачевательниц сердца.

(Пер. В. Жуковского)

Но меня больше всего в этом отношении привлекало и занимало другое явление богов в «Одиссее». Странствующий Одиссей, присутствуя у феакийцев («Одиссея», VIII, ст. 159—200) на их играх и поносимый Эвриалом за то, что отказался принять участие в состязаниях в метании диска, отвечает раздраженно и резко, бросая мрачные взоры; затем он хватает диск, который был больше и тяжелее всех остальных, и швыряет его намного дальше цели. Один из феакийцев отмечает место и восклицает, обращаясь к Одиссею: даже слепой может увидеть камень; он лежит далеко впереди других; в этом состязании тебе нечего опасаться: ни один феакиец не забросит камень так далеко, как ты, и не победит тебя. Он сказал так, и многострадальный божественный Одиссей возрадовался тому, что видит благосклонного друга среди присутствующих на играх.

Это слово, это дружественное одобрение феакийца Гомер истолковал как дружеское появление Афины.