Что касается поэтического произведения искусства вообще, то нам остается только повторить прежнее требование: как и всякое другое создание свободной фантазии, произведение искусства должно быть развито и завершено в качестве органической целостности. Это требование может быть удовлетворено только следующим образом.

α. Во-первых, то, что составляет основное, всеохватывающее содержание, будь то определенная цель действий и событий или определенное настроение и чувство, должно быть прежде всего единым в самом себе.

αα. Далее, с этим единством должно соотноситься все остальное, находясь с ним в конкретной свободной связи. Это возможно только благодаря тому, что избранное содержание постигается не как абстрактное всеобщее, а как человеческие действия и чувства, как цель и страсть, принадлежащие определенным индивидам, их духу, воле, умонастроению, и возникающие на почве их индивидуальной природы.

ββ. Всеобщее, которое должно быть изображено, и индивиды, в характерах, судьбах и поступках которых оно достигает поэтического выявления, не должны отделяться друг от друга, и индивиды не должны быть в простом подчинении у абстрактных всеобщностей, но обе стороны должны быть жизненно сплетены друг с другом. Так, в «Илиаде» гнев Ахилла составляет тот центральный момент всего целого, с которым связаны борьба греков и троянцев и победа эллинов. Впрочем, бывают и такие поэтические произведения, в которых основное содержание вообще отличается большей всеобщностью или же само по себе выполнено с гораздо более значительной всеобщностью, как, например, в большой эпической поэме Данте, которая проходит через весь божественный мир и изображает самых различных индивидов в их отношении к адским мукам, чистилищу и райскому блаженству. Но и здесь нет абстрактного распадения обеих сторон и нет простой подчиненности отдельных субъектов всеобщему. Ибо в христианском мире субъекта следует понимать не как простую акциденцию божества, но как бесконечную цель в самом себе, так что здесь всеобщая цель, божественная справедливость в проклятии и спасении, может одновременно являться и как нечто имманентное, как вечный интерес и бытие отдельного индивида. В этом божественном мире индивид вообще стоит в центре: в государстве он еще может быть принесен в жертву ради спасения всеобщего, то есть государства; но по отношению к богу и в царстве божием индивид сам по себе есть самоцель.

γγ. В-третьих, и всеобщее, составляющее содержание человеческих чувств и поступков, должно предстать как нечто самостоятельное, совершенно законченное и как замкнутый мир сам по себе. Если, например, в наши дни говорят об офицере, генерале, чиновнике, профессоре и т. д. и мы попытаемся представить, чего же способны желать подобные фигуры и характеры в своих обстоятельствах и в своей среде и что они в состоянии совершить, то перед нами будет лишь содержание интересов и деятельности, в котором или нет ничего самого по себе замкнутого и самостоятельного, а только многообразные внешние взаимосвязи, отношения и зависимости, или же это содержание, взятое опять-таки как абстрактное целое, может принять форму всеобщего, совершенно оторванного от индивидуальности целостного характера, например форму долга.

И наоборот, существует такое вполне превосходное содержание, образующее замкнутое в себе целое, которое без какого-либо развития и движения совершенно закончено уже в одном-единственном предложении. Даже нельзя, собственно, сказать, принадлежит ли такое содержание поэзии или прозе. Великое слово Ветхого завета: «И сказал господь, да будет свет, и стал свет», — в своей чеканной ясности и выразительности в равной мере является и прозой и высочайшей поэзией. Также и заповеди: «Я господь бог твой, и да не будет для тебя никакого другого бога, кроме меня», или: «Чти отца твоего и матерь твою».

Сюда относятся также «Золотые слова» Пифагора, притчи и мудрость Соломона и т. п. Это такие исполненные смысла суждения, которые как бы предшествуют еще различиям прозаического и поэтического. Но назвать их поэтическими произведениями искусства едва ли можно даже тогда, когда они предстают в более обширном составе, поскольку завершенность и замкнутость в поэзии мы должны понимать одновременно и как развитие, членение и, следовательно, как такое единство, которое, по существу, исходит из самого себя, чтобы прийти к действительному обособлению своих различных сторон и частей. Это требование, которое само собою разумеется в изобразительном искусстве, по крайней мере со стороны формы, чрезвычайно важно и для поэтического произведения.

β. Это подводит нас ко второму моменту, относящемуся к органическому членению художественного произведения внутри себя на отдельные части, которые, чтобы вступить в органическое единство, должны быть вполне развиты сами по себе.

αα. Ближайшее определение, которое раскрывается здесь перед нами, основывается на том, что искусство вообще любит останавливаться на особенном. Рассудок спешит вперед, он или тотчас же подводит теоретический итог всему многообразию, исходя из общих точек зрения и испаряя это многообразие в рефлексиях и категориях, или же подчиняет его практически определенным целям, так что особенное и отдельное не получают всего того, что принадлежит им по праву. Поэтому рассудку кажется излишним и скучным задерживаться на том, что в соответствии с этим положением может сохранять лишь относительную ценность. Но для поэтического восприятия и разработки любая часть, любой момент должны быть интересны и жизненны сами по себе, поэтому поэзия с радостью готова задержаться на отдельном, любовно разрисовывая его и обращаясь с ним как с целостностью самой по себе. Следовательно, как бы ни был велик тот интерес, то содержание, которые поэзия делает центральным моментом художественного произведения, она в равной степени организует и все малое, — подобно тому как и в человеческом организме всякий член, каждый палец образует изящнейшее целое и как вообще в действительности любое существо представляет замкнутый внутри себя мир. Поэтому поэзия продвигается вперед медленнее, чем суждения и выводы рассудка, которому во всех его теоретических рассуждениях и во всех практических целях и намерениях важен по преимуществу окончательный результат и гораздо менее важен тот путь, по которому он движется.

Что же касается той степени, в какой поэзия может отдаться своей склонности к неторопливой разрисовке деталей, то мы уже видели, что ее призвание не в том, чтобы пространно описывать внешнее как таковое в формах его чувственного явления. Если поэтому она делает своей главной целью подобные развернутые описания, в которых не отражаются духовные отношения и интересы, то она становится тяжеловесной и скучной. Что же касается точной детализации, то поэзия должна особенно остерегаться соперничать с полнотой частных особенностей реального внешнего бытия. Уже живописи приходится быть осторожной в этом отношении и ограничивать себя. А в поэзии нужно учитывать еще два обстоятельства: во-первых, она может воздействовать только на внутреннее созерцание и, во-вторых, она лишь в отдельных чертах и последовательно может передать представлению то, что в самой действительности схватывается одним взглядом. Поэтому поэзия в изображении отдельных деталей не должна заходить так далеко, чтобы при этом затемнялось, искажалось или утрачивалось целостное созерцание. Особые трудности приходится ей преодолевать преимущественно тогда, когда она должна наглядно представить многообразное действие или событие, происходящее в действительности в одно и то же время и по существу тесно связанное в этой одновременности, тогда как поэзия может показать его только как последовательный ряд событий.

Что касается этого момента, равно как и форм, в которых осуществляются остановка на каком-либо месте, движение вперед и т. д., то различные жанры поэзии отличаются весьма разнообразными требованиями. Так, эпическая поэзия, например, совершенно в иной степени задерживается на деталях и на внешнем, чем поэзия драматическая, которая гораздо более быстро движется вперед, или чем лирическая, которая занята только внутренним миром.

ββ. Благодаря такой разработке все отдельные части художественного произведения становятся самостоятельными. Правда, кажется, будто это в корне противоречит тому единству, которое мы выдвинули как первое требование, но на деле это противоречие — только ложная видимость. Ибо самостоятельность должна утверждаться не таким образом, чтобы каждая особенная часть абсолютно отпадала от других частей, а должна заявлять о себе лишь постольку, поскольку благодаря этому все различные стороны и части выявятся в изображении со свойственной им жизненностью ради самих себя и в их свободной самостоятельности. Если же, напротив, у отдельных частей нет индивидуальной жизненности, то художественное произведение, которое, как и все искусство вообще, может воплотить всеобщее только в форме действительно особенного, становится оголенным и мертвенным.

γγ. Но, несмотря на эту самостоятельность, отдельные части должны, однако, оставаться в связи друг с другом, поскольку одно основополагающее определение, которое раскрывается и изображается в них, должно возвестить о себе как о всеохватывающем единстве, связующем целостность всего особенного и вбирающем его в себя. Это требование легко может стать камнем преткновения для поэзии, особенно если она не стоит на высоте своих задач, и тогда произведение искусства переместится из стихии свободной фантазии в область прозаического. Ведь связь отдельных частей не должна быть простой целесообразностью. Ибо при телеологическом соотношении частей цель — это представляемая сама по себе и желаемая всеобщность, умеющая, правда, сделать соразмерной с собою те особенные стороны, благодаря которым и в которых она обретает существование, но пользующаяся ими только как средством и постольку отнимающая у них всякое свободное существование само по себе, а тем самым и какую бы то ни было жизненность. Тогда все части преднамеренно соотносятся лишь с одной целью, которая только и должна выступать в качестве единственно значимой, абстрактно подчиняя себе все остальное. Такому несвободному рассудочному соотношению противится свободная красота искусства.

γ. Поэтому единство, подлежащее восстановлению в отдельных частях произведения искусства, должно быть единством иного рода. Мы можем следующим образом подытожить то двоякое определение, которое в нем заключено.

αα. Во-первых, в каждой части должна сохраняться своеобразная жизненность, которой мы требовали выше. Но если обратиться к тому, на каких правах особенное вообще может быть введено в художественное произведение, то мы исходили из того, что произведение искусства вообще создается ради воплощения одной основной идеи. От нее поэтому и должно исходить, собственно, все определенное и отдельное. Дело в том, что содержание поэтического произведения в самом себе должно быть не абстрактной, а конкретной природы, а потому уже само должно вести к более богатому раскрытию различных сторон. Если же теперь эти различия, даже если они в своем осуществлении и станут по видимости распадаться на прямые противоположности, основаны на едином в самом себе содержании вещи, то это может быть только в том одном случае, когда само содержанке в соответствии со своим понятием и сущностью заключает в себе замкнутую и согласованную целостность всего особенного. Эти особенности принадлежат содержанию, и, развертывая их, оно только и раскрывает впервые свой подлинный смысл. Только эти особенные части, изначально принадлежащие содержанию, и могут поэтому получить существование в произведении искусства в форме действительных, значимых сами по себе и жизненных явлений. В этом отношении, как бы ни казались они противостоящими друг другу при реализации их особенной характерности, они с самого начала скрыто согласованы друг с другом, что находит основание в их собственной природе.

ββ. Во-вторых, поскольку произведение искусства представляет все в формах реального явления, то единство, чтобы не нарушать живой отблеск действительного, само должно быть только внутренней нитью, связывающей все части с видимой непреднамеренностью в органическую целостность. Только это наделенное душой единство органического и может произвести на свет поэтическое в собственном смысле — в противоположность прозаической целесообразности. Ведь там, где особенное выступает только как средство для определенной цели, оно не имеет и не должно иметь никакой своеобразной значимости и жизни само по себе. Напротив, оно должно тогда показывать веем своим существованием, что находится здесь ради чего-то другого, то есть ради определенной цели. Целесообразность откровенно провозглашает свою власть над объективностью, в которой реализуется цель. Но произведение искусства, раскрывая избранное им основное содержание путем развертывания особенного, может и должно придать последнему видимость самостоятельности и свободы, поскольку это особенное представляет собой не что иное, как именно данное содержание в форме действительной реальности, соответствующей ему.

Это напоминает нам о задачах спекулятивного мышления, которое, с одной стороны, тоже должно развить особенное в его самостоятельности, исходя из первоначально неопределенной всеобщности, а с другой стороны, должно показать, как внутри этой целостности всего особенного, в которой раскрывается только то, что само по себе уже заключено во всеобщем, именно поэтому восстанавливается единство, только теперь становящееся действительно конкретным единством, подтвержденным собственными различиями и их опосредствованием. Благодаря такому способу рассмотрения спекулятивная философия тоже создает произведения, которые, будучи в этом сходны с поэтическими, обладают — уже благодаря содержанию — замкнутой в себе тождественностью и расчлененным развитием.

Однако при сравнении той и другой деятельности мы помимо различия между движением чистой мысли и художественным изображением должны отметить еще одно существенное расхождение. А именно, хотя философская дедукция и показывает необходимость и реальность особенного, но, диалектически снимая его, она столь же явно доказывает на примере самого особенного, что оно обретает свою истину и свое бытие только в конкретном единстве. Поэзия же не доходит до такого преднамеренного обнаружения этого. Единство согласования должно, правда, присутствовать во всей его полноте в каждом поэтическом произведении, и, будучи душою целого, оно должно выявляться во всех отдельных частях. Однако присутствие этого единства не выдвигается явно искусством, а остается внутренним, существующим в себе, подобно тому как душа непосредственно жива во всех членах тела, не отнимая у них, однако, видимости самостоятельного существования. Происходит точно то же, что с тонами и красками. Желтое, голубое, зеленое, красное — различные цвета, которые доходят до полной противоположности друг другу и все же могут оставаться в гармонии, поскольку эти противоположности, образуя целостность, заключены в самом существе цвета; и это единство их не выявлено как таковое. Точно так же основной тон, терпи я и квинта остаются особенными тонами и дают, однако, гармонию трезвучия; и они образуют эту гармонию лишь тогда, когда каждому тону оставлено его свободное, присущее только ему звучание.

γγ. В отношении органического единства и расчлененности художественного произведения существенные различия вносят как особенная форма искусства, из которой происходит художественное произведение, так и определенный род поэзии, в соответствии с особым характером которого оно формирует себя. Например, поэзия символического искусства при большей абстрактности и неопределенности значений, составляющих основное содержание, не может достичь той степени чистоты подлинно органического строения, какая возможна в произведениях классической формы искусства. В символическом искусстве, как мы видели в первой части, существует весьма слабая связь между всеобщим значением и действительным явлением, В котором искусство воплощает свое содержание, так что здесь особенное то получает большую самостоятельность, то опять-таки лишь устраняется, как в случае возвышенного, — с тем чтобы в этом отрицании постигнуть одну единственную силу и субстанцию, — или же возникает загадочное соединение особых, в самих себе столь же разнородных, сколь и родственных черт и сторон природного и духовного бытия. Напротив, романтическая форма искусства, в которой внутреннее как ушедшее внутрь себя открывается только духу, предоставляет широкие возможности и для самостоятельного развертывания особенной внешней реальности. И хотя здесь тоже должны существовать связь и единство всех частей, но они не могут быть развиты до такой ясности и устойчивости, как в созданиях классической формы искусства.

Подобно этому и эпос позволяет как пространно описывать все внешнее, так и останавливаться на эпизодических событиях и деяниях, в результате чего единство целого при большей самостоятельности частей не кажется столь всеобъемлющим. Драма, напротив, требует более строгой стянутости, хотя романтическая поэзия и в области драматического допускает многообразие эпизодов и подробную детализацию в характеристике как всего внутреннего, так и внешнего. Лирика в соответствии с возможностями ее различных видов также обращается к наиболее разностороннему способу изображения: она то повествует, то выражает чувства и размышления, то при более спокойном развитии соблюдает более строгое единство, то без всякой видимости какого-либо единства отдается с безудержной страстью течению представлений и чувств.

Этого достаточно о поэтическом произведении искусства вообще.