Так как в сатире проявляется прозаическое по своему внутреннему содержанию разложение идеала, то мы не должны искать его действительную почву в Греции, этой стране красоты. Сатира в ее только что описанном виде представляет своеобразное достояние римлян. Дух римского мира — это господство абстракции, мертвого закона, разрушение красоты и веселых обычаев, вытеснение семьи как непосредственной природной нравственности, вообще — принесение в жертву индивидуальности, которая отдается государству и находит свое хладнокровное достоинство и рассудочное удовлетворение в повиновении абстрактному закону. Принцип этой политической добродетели, холодной жестокости, которой извне покоряется всякая индивидуальность народов, в то время как внутри государства формальное право развивается с аналогичной последовательностью до полного завершения, — этот принцип противоположен истинному искусству.

И действительно, в Риме мы не находим прекрасного, свободного, великого искусства. Скульптуру и живопись, эпическую, лирическую и драматическую поэзию римляне взяли у греков и обучились ей. Характерно, что у римлян на родной почве выросли комические фарсы, фесценнины и ателланы; наоборот, более сложные комедии, комедии Плавта и Теренция, заимствованы у греков; они были скорее продуктом подражания, чем самостоятельного творчества. Энний также черпал из греческих источников и сделал мифологию прозаической. Своеобразны для римлян только те виды искусства, которые по своему принципу прозаичны, например дидактические стихотворения, в особенности когда они проникнуты моральным содержанием; общие размышления получают здесь лишь внешнее украшение с помощью размера, образов, сравнений и красивой риторики.

В первую же очередь сюда должна быть отнесена сатира. Здесь в пустых декламациях стремится излиться дух добродетельной досады на окружающий мир. Более поэтической эта сама по себе прозаическая форма искусства может стать лишь постольку, поскольку она воссоздает перед нашим взором образ испорченной действительности так, что эта испорченность разрушается в самой себе вследствие собственной нелепости. Например, Гораций, который в лирике полностью освоил греческую художественную форму и манеру, в своих посланиях и сатирах, где он проявляет больше оригинальности, набрасывает живой образ нравов своей эпохи, изображая глупость, которая вследствие несообразности своих средств сама себя разрушает. Это тонкая и культурная, но отнюдь не поэтическая веселость, удовлетворяющаяся тем, что делает дурное смешным. У других же поэтов абстрактное представление о справедливости и добродетели прямо противопоставляется порокам. Здесь недовольство, досада, гнев и ненависть отчасти выступают как отвлеченное витийство о добродетели и мудрости, отчасти же с негодованием благородной души ожесточенно нападают на испорченность и рабский дух своей эпохи или противопоставляют господствующим порокам картину древних нравов, древней свободы, добродетелей совершенно другого, отошедшего в прошлое состояния мира, не имея настоящей надежды и веры на возвращение таких времен. Неустойчивости, изменчивости, трудностям и опасностям позорного настоящего не могут противопоставить ничего другого, кроме стоического равнодушия и внутренней непоколебимости добродетельных убеждений души.

Эта неудовлетворенность сообщает аналогичный тон и римской историографии и философии. Саллюстий считает необходимым выступать против испорченности нравов, которой он сам не остался чужд. Тит Ливий, несмотря на свое риторическое изящество, ищет утешения и удовлетворения в изображении прошлого. Но больше всех Тацит со столь величественным, сколь и глубоким негодованием раскрывает порочность своей эпохи, делая это очень наглядно и без всякой пустой декламации.

Из сатириков большой резкостью отличается Персий; он ожесточеннее Ювенала. Позже греческий сириец Лукиан с веселым легкомыслием выступает против всего на свете — против героев, философов и богов, главным же образом он делает предметом своих насмешек богов Древней Греции, рассматривая их со стороны человеческих черт и индивидуальности. Однако он часто болтает о чисто внешних чертах образов богов и их поступков и благодаря этому становится, в особенности для нас, скучным. Ибо, с одной стороны, мы в согласии с нашей верой покончили с тем, что он хотел разрушить, а с другой, мы знаем, что эти черты богов, рассматриваемые с точки зрения красоты, сохраняют вечное значение вопреки его шуткам и насмешкам.

В наши дни сатиры больше не удаются. Котта и Гёте назначили премии за сатиры, но стихотворных произведений в этом жанре не поступило. Для сатиры требуются твердые принципы, с которыми современность находится в противоречии, мудрость, остающаяся абстрактной, добродетель, которая с упрямой энергией следует лишь самой себе и которая, хотя и может вступить в разлад с действительностью, не в состоянии, однако, осуществить ни подлинно поэтического разрешения ложного и отвратительного, ни подлинного примирения в истине.

Но искусство не может остановиться на этом разладе между абстрактным внутренним убеждением и внешней объективностью, не отступая от своего собственного принципа. Субъективное должно быть понято как в самом себе бесконечное, как в себе и для себя сущее. Хотя оно и не оставляет существовать конечную действительность как нечто истинное, все же при всей своей противоположности этой действительности оно не относится к ней только отрицательно, а в такой же мере движется к примирению. Лишь в этой деятельности оно впервые получает воплощение как абсолютная субъективность в противоположность идеальным индивидам классической формы искусства.