Но прежде чем попытаться понять во всей глубине ту новую форму искусства, противоположность которой старой форме не входит в эволюцию искусства (на существенных моментах этой эволюции нам еще предстоит остановиться), мы должны сначала уяснить ближайшую форму перехода, еще принадлежащую старому искусству. Принцип этого перехода заключается в том, что дух, индивидуальность которого до сих пор созерцалась в согласии с истинными субстанциями природы и человеческого существования и который в этом согласии знал и находил себя в собственной жизни, воле и собственном действии, — дух теперь начинает возвращаться в бесконечность внутренней жизни. Однако вместо истинной бесконечности он обретает лишь формальное и конечное возвращение в себя.

Если мы бросим более пристальный взгляд на конкретные состояния, соответствующие указанному принципу, то убедимся» что, как это уже было показано, греческие боги имели своим содержанием субстанции реальной человеческой жизни и действия, Помимо воззрения на богов существуют и высшее назначение, всеобщий интерес и жизненные цели. Подобно тому как для греческого духовного образа искусства существенным было то, что он выступал как внешний и действительный, так и абсолютное духовное назначение человека проявлялось как реальная действительность; индивид требовал согласия с ее субстанцией и всеобщностью. Этой высшей целью были в Греции государственная жизнь, государственная гражданственность, нравственность в живой патриотизм. Помимо этого интереса не было ничего более высокого, более истинного. Но государственная жизнь как мирское и внешнее явление, так же как и вообще мирская действительность, уходит в прошлое. Государство, где господствует подобная свобода, государство, непосредственно тождественное со всеми гражданами, которые деятельны во всех общественных делах, может быть лишь малым и слабым и частично должно разрушаться само по себе, частично же будет раздавлено извне, в ходе мировой истории.

Ибо при такой непосредственной сплетенности индивида со всеобщностью государственной жизни, — с одной стороны, субъективное своеобразие, его частная особенность еще не достигает надлежащего значения и не находит места для развития, не наносящего ущерба целому. Это своеобразие остается ограниченным, природным себялюбием, которое идет собственными путями, преследует свои интересы, далекие от истинного интереса целого; оно отлично от субстанциального, в которое оно не включено. Эгоизм становится гибельным для государства, которому он в конце концов противопоставляет субъективную мощь. С другой стороны, в пределах самой этой государственной свободы пробуждается потребность в высшей свободе субъекта внутри самого себя. Он изъявляет притязание быть свободным не только в государстве как в субстанциальном целом, не только в рамках существующих нравов и законов, но и в собственной внутренней жизни, поскольку в своем субъективном знании он стремится порождать добро и справедливость из самого себя и собственными силами достигнуть их признания. Субъект хочет сознавать, что он в самом себе как субъект субстанциален; поэтому в указанной свободе возникает новый разлад между целью государства и целью свободного в самом себе индивида. Их противоположность появилась уже во времена Сократа. Тщеславие, эгоизм, необузданность демократии и демагогия настолько расшатали реальное государство, что такие люди, как Ксенофонт и Платон, испытывали отвращение к положению, создавшемуся в их родном городе, где забота об общих делах находилась в руках эгоистических и легкомысленных людей.

Дух перехода основывается на разрыве самостоятельного для себя духа и внешнего существования. Духовное в этом отрыве от своей реальности, в которой оно больше не находит самого себя, становится абстрактно духовным. Но оно является не тем, чем был, например, восточный бог, а напротив, — знающим себя действительным субъектом, который порождает и удерживает всеобщее содержание мысли — истину, добро, нравы — в своей субъективной внутренней жизни, имея в них лишь собственные мысли и убеждения, а не знание существующей действительности.

Это отношение, поскольку оно останавливается на антагонизме и противопоставляет друг другу стороны как только противоположные, могло бы носить весьма прозаический характер. Однако на этой ступени до этой прозы дело еще не доходит. С одной стороны, существует внутри себя устойчивое сознание, которое хочет добра и представляет себе, что исполнение его желания, реальность его понятия зависит от добродетели его души и от почитания старых богов, нравов и законов. Вместе с тем оно настроено против современного ему внешнего бытия, против реальной политической жизни своего времени. Оно раздражено разложением старого образа мыслей, прежнего патриотизма и государственной мудрости и раскалывается на противоположность субъективного внутреннего содержания и внешней реальности. В своем внутреннем мире оно не испытывает полного удовлетворения от одних только представлений об истинной нравственности и обращается поэтому против внешнего мира, относясь к нему отрицательно, враждебно, ставя себе целью его изменить.

Итак, с одной стороны, как мы уже сказали, существует внутреннее содержание, которое, высказываясь твердо и определенно, имеет дело с находящимся перед ним и противоречащим ему миром и получает задачу изобразить эту действительность в ее испорченности, противоположной добру и истине. С другой стороны, эта противоположность еще находит свое решение в самом искусстве. Возникает новая форма искусства, в которой борьба против антагонизма ведется не посредством мысли и не застревает в разладе. Сама действительность в ее нелепой испорченности изображается так, что она разрушает себя в самой себе, чтобы именно в этом саморазрушении ничтожного истинное могло обнаружиться как прочная сохраняющаяся сила, а глупость и неразумие были бы лишены силы прямой противоположности подлинному в себе содержанию. Такой характер носила комедия, созданная среди греков Аристофаном, избравшем для нее предметом важнейшие области действительности своей эпохи; он осмеял их без гнева, в радостном веселье.