Это совершается в той области, которую мы можем обозначить эпопеей в собственном смысле слова. Что касается предыдущих видов, которые обычно принято оставлять в стороне, то в них безусловно присутствует эпический тон, но содержание еще не является конкретно поэтическим. Ибо все особенные нравственные изречения и философемы останавливаются в отношении определенности своего материала на всеобщем. Подлинно поэтическое же есть нечто конкретно духовное в индивидуальном облике; и эпос, имеющий своим предметом то, что есть, получает в качестве своего объекта совершение действия, которое должно предстать созерцанию как многообразное событие во всей широте своих обстоятельств и отношений и во взаимосвязи с целостным внутри себя миром нации и эпохи. Поэтому содержание и форму эпического в собственном смысле слова составляют миросозерцание и объективность духа народа во всей их полноте, представленные в их объективируемом облике как реальное событие.

К этой целостности относится, с одной стороны, религиозное сознание всех глубин человеческого духа, а с другой стороны, конкретное внешнее бытие, гражданская и частная жизнь вплоть до форм внешнего существования с его потребностями и способами их удовлетворения. Во все это вдыхает жизнь эпос, тесно сплетая это с индивидами, поскольку всеобщее и субстанциальное налично для поэзии только в живом присутствии духа. Такой целостный и вместе с тем всецело индивидуально постигнутый мир должен затем спокойно продвигаться в своей реализации, не торопясь, практически и драматически, к своим целям и их результатам, так что мы можем задержаться на том, что происходит, углубиться в отдельные картины развития и наслаждаться их развернутым изображением. Ввиду этого весь ход изображения в его реальной объективности получает форму внешнего нанизывания, основа и предел которого должны, однако, заключаться во внутренней и существенной стороне определенного эпического материала и не должны быть явно выделены. Если поэтому эпическая поэма и становится более пространной и более свободной во взаимосвязи целого вследствие относительно большей самостоятельности частей, то все же не следует думать, будто ее можно слагать и слагать без конца, но, как и всякое художественное произведение, она должна поэтически завершиться в органическое внутри себя целое, которое движется, однако, в объективном покое, чтобы отдельные детали и образы живой действительности могли заинтересовать нас.

α. Будучи такой изначальной целостностью, эпическое творение есть сказание, то есть Книга, или Библия, народа, и у каждой великой и значительной нации есть такие абсолютно первые Книги, где высказано то, что составляет изначальный дух народа. В таком смысле эти памятники представляют собой не что иное, как подлинные основы сознания народа; и было бы интересно издать собрание таких эпических Библий. Ибо ряд эпопей, если только они не произведения позднейшего искусства, представил бы нам как в галерее дух разных народов. Однако не все Библии имеют поэтическую форму эпопей, и не у всех народов, облекших свое самое священное достояние (в отношении религии и мирской жизни) в форму обширных эпических творений, есть основополагающие религиозные Книги.

Так, например, Ветхий завет содержит много сказаний и действительной истории, а между ними вкрапленные поэтические куски, но в целом это отнюдь не художественное творение. Точно так же наш Новый завет, как и Коран, ограничивается главным образом религиозной стороной, обусловившей затем все другие стороны миросозерцания соответствующих народов. Наоборот, грекам, поэтической Библией которых являются поэмы Гомера, недостает изначальных религиозных Книг, какие мы находим у индийцев и парсов. Но там, где мы встречаемся с изначальными эпопеями, там следует проводить существенное различие между изначальными поэтическими Книгами и позднейшими классическими художественными произведениями нации, которые не дают уже целостного созерцания всего духа народа, а отражают его более абстрактно, только в определенных направлениях. Так, драматическая поэзия индийцев или трагедии Софокла уже не дают нам того целостного образа, как «Рамаяна» и «Махабхарата» или же «Илиада» и «Одиссея».

β. Если в настоящем эпосе впервые поэтически выражается наивное сознание нации, то подлинная эпическая поэма относится по существу своему к среднему времени, когда народ проснулся уже от тяжелого сна, а дух окреп уже в себе самом настолько, чтобы производить свой особый мир и чувствовать себя в нем как под родным кровом. И, наоборот, все, что впоследствии становится твердой религиозной догмой или гражданским и моральным законом, остается еще совершенно живым умонастроением, не отделенным от индивида как такового, а воля и чувство также еще не расстались друг с другом.

αα. Ибо когда индивидуальная самость освобождается от субстанциальной целостности нации, ее состояний, образа мыслей и чувств, ее деяний и судеб, когда человек разделяется на чувство

и волю, то вместо эпической поэзии наиболее зрелого развития достигает лирическая поэзия, с одной стороны, и драматическая— с другой. Это вполне совершается в позднейшей жизни народа, когда всеобщие определения, которые должны руководить человеком в отношении его поступков, уже не принадлежат целостной внутри себя душе и умонастроению, а являются самостоятельно как упрочившееся само по себе состояние права и законности, как прозаический порядок вещей, как политическое устройство, моральные и прочие предписания. Теперь субстанциальные обязанности противостоят человеку как некая внешняя, не имманентная ему самому необходимость, принуждающая его к признанию своей значимости. Перед лицом такой действительности, уже сложившейся сама по себе, душа человека отчасти становится таким же для себя сущим миром субъективного созерцания, рефлексии и чувства, миром, который не доходит до действия и лирически высказывает свое пребывание внутри себя, свою занятость индивидуальным внутренним миром. Отчасти же главным становится практическая страсть, которая стремится обрести свою самостоятельность в действии, отнимая право на эпическую самостоятельность у внешних обстоятельств, свершений и событий. Такая крепнущая внутри себя индивидуальная твердость характеров и целей в отношении действия приводит, наоборот, к драматической поэзии. Для эпоса же требуется еще непосредственное единство чувства и действия, единство внутренних последовательно воплощаемых целей и внешних случайностей и событий. Это единство в своей нераздельной изначальности существует только в первые периоды национальной жизни и поэзии.

ββ. При этом нам не следует представлять дело таким образом, будто народ уже в героическую эпоху как таковую, являющуюся родиной его эпоса, обладает искусством изображать самого себя поэтически. Ибо одно дело — национальность, поэтическая в себе, в своем действительном внешнем бытии, и совсем другое — поэзия как осознание поэтического материала в форме представлений и как художественное изображение такого мира. Потребность выразить этот мир в формах представления, образование искусства с необходимостью возникают позднее, чем сама жизнь и сам дух, который непринужденно ощущает себя в своем непосредственно поэтическом внешнем бытии. Гомер и поэмы, известные под его именем, веками отделены от Троянской войны, которая считается действительным фактом, как и Гомер для меня — историческая личность. Подобно этому Оссиан, если только приписываемые ему стихи действительно им созданы, воспевает героическое прошлое, потускневший блеск которого вызывает потребность в поэтическом воспоминании и воссоздании.

γγ. Несмотря на такое разделение, между поэтом и его материалом все же должна оставаться тесная связь. Поэт должен еще целиком находится внутри этих условий, этих форм созерцания, этой веры, и ему нужно только присоединить поэтическое сознание, искусство изображения к предмету, продолжающему еще составлять для него субстанциальную действительность. Если же нет родственности между действительной верой, жизнью, привычными представлениями, которые навязывает поэту современная ему эпоха, и событиями, которые он описывает в эпической форме, то поэма его по необходимости будет внутренне расколота и разнородна. Ибо обе стороны — содержание, эпический мир, подлежащий изображению, и остальной, независимый от него мир поэтического сознания и представления — внутренне духовны и имеют в себе один определенный принцип, придающий им особые характерные черты. Если же художественный дух по существу отличается от того духа, благодаря которому действительность и деяния нации получают свое внешнее бытие, то в результате происходит разделение, выступающее перед нами как нечто несообразное и мешающее. Ибо, с одной стороны, перед нами сцены прошлого состояния мира, а с другой, — формы, умонастроения, способы наблюдения, присущие современности, отличной от мира прошлого, так что создания былой веры в условиях такой развитой рефлексии становятся холодным суеверием и пустым украшением, созданным чисто поэтической машинерией, у которой ничего не осталось от ев изначальной живой души.

β. Все это подводит нас к тому, какое место вообще должен занимать творящий субъект в собственно эпической поэзии.

αα. Каким бы предметным ни был эпос, будучи объективным изображением мира, основанного в себе самом и реализованного в силу своей необходимости, мира, которому близок еще по способу своего представления поэт и идентичным с которым он себя сознает, — все равно художественное произведение, изображающее такой мир, было и остается свободным созданием индивида. Здесь уместно еще раз вспомнить великое изречение Геродота: Гомер и Гесиод создали для греков их богов. Уже эта свободная смелость созидания, какую Геродот связывает с именами названных эпических поэтов, дает нам пример того, что эпопеи, несомненно, должны быть древним достоянием народа, но они описывают все же не древнейшее его состояние. Ведь почти каждый народ в большей или меньшей степени имел перед собой у самых ранних своих истоков какую-нибудь чужую культуру, иноземный культ богов и был привлечен ими. Ибо именно в этом и состоит плененность духа, его суеверие и варварство: все величайшее узнается как чужое, вместо того чтобы быть чем-то родным и почитаться как вышедшее из собственного национального и индивидуального сознания.

Так, например, индийцам до их великих эпопей, несомненно, пришлось пережить не один великий переворот в своих религиозных представлениях и прочих состояниях, а грекам, как мы уже видели, пришлось претворять египетские, фригийские, малоазиатские элементы; римляне имели перед собой греческие элементы, варвары в эпоху переселения народов — римские и христианские.

Только когда свободный дух поэта сбрасывает с себя это ярмо, когда поэт обращается к тому, что может он сам, и по достоинству ценит свой дух — и когда тем самым уже ушла в прошлое непроясненность сознания, — только тогда настает пора эпоса в собственном смысле слова. Ибо, с другой стороны, эпохи абстрактного культа, разработанных догм, упрочившихся политических и моральных принципов уже опять выходят за пределы конкретно своего и родного. Подлинно же эпический поэт, несмотря на самостоятельность своего творчества, чувствует себя в своем мире совершенно как дома в отношении как всеобщих сил, целей и страстей, действенно проявляющихся во внутреннем мире индивидов, так и всех внешних сторон. Так, Гомер говорил о своем мире как о чем-то родном, а там, где другие чувствуют себя как в родной стихии, там и мы ощущаем себя так же, ибо здесь мы созерцаем истину, дух, живущий в своем мире и обретающий в нем себя, и нам становится радостно на душе, потому что сам поэт всеми своими чувствами и всем духом пребывает здесь. Такой мир может находиться на низкой ступени развития и формирования, но он остается еще на ступени поэзии и непосредственной красоты, так что мы признаем и понимаем с точки зрения содержания все то, что может удовлетворить более высокую потребность и собственно человеческое — честь, нравственность, чувство, ум, поступки любого героя, и мы можем наслаждаться этими образами в их развернутом изображении — как полными жизни и величия.

ββ. Но ради объективности целого поэт как субъект должен отступать на задний план перед своим предметом и растворяться в нем. Является только создание, а не творец, и, однако, все выражающееся в поэме принадлежит поэту: он разработал это в своем созерцании, вложив в него свою душу и всю полноту своего духа. То, что это сделано им, не выступает, однако, в явной форме. Так, мы видим, например, что в «Илиаде» то Калхант истолковывает события, то Нестор, но все это объяснения, которые дает поэт. И даже все, что происходит в душе героев, он объясняет объективно — как вмешательство богов: так, Ахиллу в его гневе является Афина, увещевая его образумиться. Все это сделал поэт, но поскольку эпос представляет не внутренний мир творящего субъекта, а саму суть дела, то субъективный момент созидания должен точно так же оказаться на заднем плане, как и сам поэт полностью погружается в тот мир, который он развертывает перед нашими глазами.

С этой стороны великий эпический стиль заключается в том, что кажется, будто творение продолжает слагаться само по себе и выступает самостоятельно, как бы не имея за собой автора.

γγ. Однако эпическая поэма, будучи действительным произведением искусства, может происходить только от одного индивида. Как бы ни выражал эпос дело всего народа, творит его все же не народ в своей совокупности, а отдельный человек. Дух эпохи, дух нации — это, правда, субстанциальное и действенное начало, но само оно только тогда выявляется как что-то действительное в качестве произведения искусства, когда постигается индивидуальным гением одного поэта, который доводит до сознания и раскрывает этот всеобщий дух и его содержание как свое собственное созерцание и создание. Ибо поэтическое творчество есть духовное порождение, и дух существует только как единичное действительное сознание и самосознание. Если уже существует одно произведение определенного тона, то оно становится чем-то данным, так что и другие произведения могут продолжать в том же или сходном тоне, подобно тому как мы слышим, что сотни и сотни стихотворений сочиняются на манер Гёте. Однако множество сочинений в одном тоне еще не дает целостного произведения, которое может произойти только из одного духа.

Этот момент особенно важен в отношении гомеровских поэм, а также «Песни о Нибелунгах», поскольку для последней не может быть установлен определенный автор с исторической достоверностью, а что касается «Илиады» и «Одиссеи», то здесь, как известно, получило распространение такое мнение, будто Гомер как именно этот один творец целого никогда не существовал, а отдельные поэты будто бы создали отдельные части, которые затем были сложены в обширные два произведения. Относительно этого утверждения прежде всего возникает вопрос, составляют ли рти поэмы, каждая сама по себе, некое органическое эпическое целое или же, согласно распространенному теперь мнению, они лишены необходимого начала и конца и потому могли бы быть продолжены до бесконечности. Конечно, гомеровские поэмы по природе своей отличаются не сжатой взаимосвязью драматических произведений, а более свободным единством, так что они были открыты для некоторых вставок и прочих изменений, поскольку каждая часть тут может быть самостоятельной и казаться таковой. Однако все же они образуют в высшей степени по длинную, внутренне органическую эпическую целостность, и такое целое может создать только один человек. Представление, будто такого единства нет, а есть простое соединение разных рапсодий, сочиненных в сходном тоне, — варварское представление, противное искусству. Но если этот взгляд должен означать лишь то, что поэт как субъект исчезает перед своим творением, то это величайшая похвала. Тогда это значит только, что здесь нельзя обнаружить какой-либо субъективной манеры представления и чувства. Но так и обстоит дело в гомеровских поэмах. Здесь предстает только сама суть дела, объективная форма созерцания, присущая народу. Однако даже народное пение нуждается в устах, которые изливали бы в этом пении внутренний мир души, исполненной национального чувства, и еще более необходим для единого в себе произведения искусства единый в себе дух одного индивида.