Каковы, спросим мы далее, произведения этого классического способа художественной деятельности, каков характер новых богов греческого искусства?

α. Самое общее и вместе с тем самое завершенное представление об их природе дает нам их сосредоточенная индивидуальность, поскольку последняя собрана из многообразия сопутствующих явлений, отдельных поступков и происшествий — в фокус простого единства с собою.

αα. В этих богах нас прежде всего влечет та духовная субстанциальная индивидуальность, которая, будучи возвращена в себя из пестрой видимости частных нужд и беспокойного преследования множества целей, присущих всем конечным существам, уверенно покоится в собственной всеобщности как на некоей вечной основе. Лишь благодаря этому боги представляются нам непреходящими силами; их нерушимая власть делается явной не в особенной и внешней сфере, переплетенной с иным, а в их собственной неизменности и прочности.

ββ. Ио и наоборот, эти боги не представляют собою голой абстракции духовной всеобщности и вследствие этого не представляют так называемых всеобщих идеалов. Поскольку боги являются индивидами, они выступают как идеал, который в самом себе обладает существованием и потому определенностью, то есть имеет в качестве духа характер. Без характера не выступает никакая индивидуальность. В этом отношении в основе духовных богов, как уже было замечено выше, лежит также определенная сила природы, с которой сливается некая нравственная субстанция и которая указывает каждому богу ограниченный круг принадлежащей ему деятельности. Многообразные стороны и черты, появляющиеся с этой особенностью, будучи сведены к простому единству с собою, составляют характер этих богов.

γγ. Однако в истинном идеале эта определенность не должна резко ограничиваться и переходить в односторонность характера, а должна выступать равномерно, возвращаясь к всеобщности божественного. Таким образом, каждый бог, неся в себе определенность как божественную и тем самым всеобщую индивидуальность, есть отчасти определенный характер, отчасти же он — все во всем и реет где-то посередине между голой всеобщностью и столь же абстрактной особенностью. Это сообщает подлинному идеалу классического искусства бесконечную уверенность и спокойствие, беспечальное блаженство и ничем не стесненную свободу.

β. В качестве красоты классического искусства божественный, в себе определенный характер не только духовен, но и выступает как зримая глазу и духу форма, внешне являющаяся в ее телесности.

αα. Так как эта красота имеет своим содержанием не только природное и животное в их духовном олицетворении, но и само духовное в его адекватном существовании, то она может принять символическое и относящееся лишь к природному только в качестве аксессуара. Собственным ее выражением служит характерная для духа, и только для духа, внешняя форма, поскольку в ней внутреннее само дает себе существование и, достигнув завершенности, сливается с ней.

ββ. С другой стороны, классическая красота не должна удовлетворяться выражением возвышенного. Ибо одно только абстрактно всеобщее, не смыкающееся с собой в некоей определенности, а обращенное лишь отрицательно против особенного вообще и, следовательно, против всякого воплощения, дает нам зрелище возвышенного искусства. Классическая же красота вводит духовную индивидуальность в самый центр ее природного существования и раскрывает внутреннее лишь в элементе внешнего явления.

γγ. Однако внешняя форма (так же как и духовное, получающее в ней существование) должна быть свободна от всякой случайной внешней определенности, от всякой природной зависимости и недуга, от всякой конечности, от всего преходящего, от каких бы то ни было хлопот о чисто чувственном. Свою определенность, родственную с определенным духовным характером бога, она должна очистить и возвысить до свободного созвучия со всеобщими формами человеческого облика. Только безупречный внешний материал, в котором стерты все следы слабости и относительности и устранены все. произвольные частные черты, соответствует тому духовному внутреннему содержанию, которое должно погрузиться в него и стать телесным в нем.

γ. Но так как боги одновременно обращены из определенности характера во всеобщность, то и в их явлении должно вместе с тем воплощаться самобытие духа в его внешней форме как спокойствие и уверенность в себе.

αα. Поэтому, когда мы имеем дело с классическим идеалом в собственном смысле, мы видим в конкретной индивидуальности богов благородство и величие духа, свидетельствующие о его отчужденности скудным условиям конечного существования, несмотря на то, что он полностью воплощается в телесную и чувственную форму. Чистое внутри-себя-бытие и абстрактное освобождение от всякой определенности привели бы к возвышенному. Но так как классический идеал приобретает существование, которое является лишь его существованием, существованием самого духа, то и его возвышенность обнаруживается как сливающаяся с красотой и как бы непосредственно перешедшая в нее. Это делает необходимым для обликов богов выражение величия, классически прекрасной возвышенности. Вечная серьезность, неизменный покой запечатлены на челе богов и разлиты во всем их облике.

ββ. Кажется поэтому, что они в своей красоте поднялись над собственной телесностью, вследствие чего возникает разлад между их блаженным величием как духовным внутри-себя-бытием и их внешней и телесной красотой. Дух как будто всецело погружен в свой внешний образ и вместе с тем кажется вышедшим из последнего, погруженным лишь в себя. Это как бы странствование бессмертного бога среди смертных людей.

В этом отношении греческие боги производят впечатление, сходное при всем различии с тем, которое произвел на меня бюст Гёте, сделанный Раухом, когда я впервые его увидел. Вы его также видели: высокий лоб, могучий, повелительный нос, открытый взор, округленный подбородок, губы разговорчивого и образованного человека, одухотворенный поворот головы; взгляд, обращенный в сторону и одновременно несколько вверх; и вместе с тем все полно вдумчивой, благосклонной человечности. Прибавьте к этому сильно развитые мускулы лба, лица, свидетельствующие о чувствах, страстях, и при всей полноте жизни — спокойствие, мир, величие в старости; а затем рядом с этим — вялость губ, западающих ов беззубый рот, дряблость шеи, щек, из- за чего нос кажется еще более могучей башней, а лоб еще более высокой стеной.

Мощь этого непоколебимого облика, сведенного преимущественно к его неизменной основе, в своем непринужденном обрамлении подобна величавой голове, облику жителей Востока в их широких тюрбанах, но болтающихся плащах и шлепающих туфлях. Здесь перед нами твердый, могучий, вневременной дух, который, нося маску облекающей его смертности, намерен сбросить с себя этот покров, а пока что еще позволяет ему вольно и свободно болтаться вокруг себя.

Рассмотренные боги представляются нам со стороны этой высокой свободы и духовного спокойствия поднимавшимися над своей телесностью. Поэтому при всей красоте и законченности своего облика, своих членов боги все же ощущают их как что-то липшее. Однако весь их телесный облик полон жизни, одушевлен, тождествен с духовным бытием, неразлучен с ним. Твердая в себе основа не расходится с более мягкими частями, дух не уходит, не отлетает от тела, а оба — дух и тело — составляют единое прочное целое, из которого тихо выглядывает внутри-себя-бытие духа с удивительной уверенностью в самом себе.

γγ. Но так как указанное противоречие не выступает, однако, как различие и отделение друг от друга внутренней духовности и ее внешности, то заключающееся в нем отрицательное начало именно поэтому имманентно данному неразделенному целому и выражено в нем же самом. Это и есть то дыхание скорби в духовном величии, которое умные люди ощущали в античных образах богов при всей их совершенной красоте.

Спокойствие божественного веселья не должно суживаться до радости, удовольствия, удовлетворения; и мир, присущий вечности, не должен снизиться до улыбки самодовольства и душевного уюта. Удовлетворенность есть чувство согласия нашей единичной субъективности с определенным, данным нам или порожденным нами, состоянием. Наполеон, например, никогда не выражал более полно своей удовлетворенности, чем тогда, когда ему удавалось нечто такое, относительно чего весь мир выражал свое неудовольствие. Ибо удовлетворенность есть лишь одобрение собственного бытия, собственных дел и поступков; крайняя степень такого довольства проявляется в том филистерском чувстве, к которому должен прийти всякий ограниченный человек. Но это чувство и его выражение не есть выражение пластических вечных богов. Свободная совершенная красота не может удовлетворяться одобрением определенного конечного существования. Ее индивидуальность, хотя она характерна и в себе определенна, все же со стороны и духа и облика сливается только с собою как со свободной всеобщностью и одновременно покоящейся в себе духовностью.

Эта всеобщность есть то, что некоторые хотели изобразить как холодность греческих богов. Однако холодны они только в сравнении с современной задушевностью в области конечного бытия; если же их рассматривать самих по себе, то в них найдется теплота и жизнь. Радостный мир, отражающийся в их телесной форме, есть, по существу, абстрагирование от особенного, безразличие к преходящему, отказ от внешнего, нескорбное и немучительное отречение от земного и мимолетного, подобно тому как духовная ясность отвращает свой взор от смерти, гроба, потери близких, всего временного, и именно потому, что она глубока и содержит это отрицательное начало в самой себе. Но чем больше в фигурах богов выступают серьезность и духовная свобода, тем больше ощущается контраст этого величия с определенностью и телесностью. Невозмутимо счастливые боги как бы скорбят о своем блаженстве или своей телесности; мы читаем в их образах ожидающую их в будущем судьбу. Развертывание этой судьбы, как действительное проявление указанного противоречия между величием и особенностью, духовностью и чувственным существованием, ведет к гибели само классическое искусство.

c) Если, в-третьих, мы поставим вопрос, каково то внешнее воплощение, которое соответствует только что указанному понятию классического идеала, то и в этом отношении существенные точки зрения уже были отмечены более подробно раньше, когда мы рассматривали идеал вообще. Здесь мы должны лишь сказать, что в собственно классическом идеале духовная индивидуальность богов не воспринимается в ее отношении к иному, не вовлекается из-за своей особенности в конфликт и борьбу, а обнаруживается в вечном спокойствии, в грусти божественного мира. Поэтому определенный характер обнаруживается не в том, что он побуждает богов к особенным чувствам и страстям или понуждает их осуществлять определенные цели. Напротив, они выведены за пределы всякой коллизии и запутанности, за пределы всякого отношения к конечному, внутри себя раздвоенному и возвращены к чистой погруженности в себя.

Этот строжайший покой, который является не неподвижным, холодным и мертвенным, но осмысленным и неизменным, есть самая высокая и самая соразмерная форма изображения классических богов. А если боги и попадают в определенные ситуации, то это такие состояния или поступки, которые не дают повода к конфликтам и, будучи сами по себе безобидны, оставляют богов в их безмятежности.

Из отдельных искусств скульптура более всего подходит для воплощения классического идеала в его простом бытии-у-себя, в котором должно обнаружиться скорее божественное вообще, чем определенный, особенный характер этого божественного. Такой стороны идеала придерживается главным образом древняя, строгая скульптура, а скульптура позднейшей эпохи переходит к драматической живости ситуаций и характеров. Напротив, поэзия заставляет богов действовать, то есть вести себя отрицательно по отношению к существующему, и этим приводит их к борьбе и спорам. Спокойствие пластических произведений, в которых боги остаются в наиболее свойственной им сфере, может выразить отрицательный момент духа, направленный против особенностей, лишь в той серьезности скорби, характер которой уже был нами отмечен.