ИЗ РУКОПИСЕЙ БЕРНСКОГО ПЕРИОДА

Христианская религия предоставляет фантазии большой простор, что позволило нашему великому христианскому эпическому поэту создать более величественные полотна, более ужасающие сцены и более трогательные черты, чем те, что когда-либо ранее были в душе поэта. Но они не дошли до простого народа и не могут этого сделать, они не признаны публично и ничем не санкционированы. Кроме того, разум, способный постичь идею этой поэмы, сердце, восприимчивое к тонкому и глубокому чувству поэмы, отбросят многое из того, что терпимо и правдоподобно для простых людей, которые, однако, пройдут мимо более высокой красоты, существующей для образованного разума и сердца.

Способность воображения в народе не располагала никаким руководством, никаким прекрасным изображением образов — ни в живописи, ни в ваянии, ни в поэзии, — которым она могла бы следовать, которыми она могла бы увлечься. Да это и не подобало бы религии, учащей поклоняться богу в духе и истине и, в соответствии с ее более древними истоками, объявившей войну всем образам божественного существа.

Формы других изображений заимствованы у грубоватой человеческой породы, окружающей художника; если лица выражают ее в действии — боль или радость, то перед нами оскал карикатуры, скорченность мышц. Кажется, что кисть, которая создала большинство старых образов, была погружена в ночь — облик мрачен, никакая светлая, радостная фантазия не оживляет их.

В наших городах узкие, вонючие улицы, комнаты тесные, обшитые темным деревом, с темными окнами, большие залы — низкие и гнетуще действуют на тех, кто в них находится, и, чтобы не было никакого свободного пространства, в середине помещались колонны, как можно больше. Уютнее, более по-домашнему, сидеть рядом друг с другом в маленькой комнате. И хотя в прежние времена были большие комнаты, но обычно в них находилось все семейство, и холопы и служанки, — здесь спали, здесь же и ели. В смысле культуры прежний дух немцев проявлялся главным образом в патриархальном домоводстве. Величайшая их услада, например, — ужасное пьянство. Вообще солидность, как в верности, так и в вере (радость греков шумнее — сильнее — умереннее — легкомысленнее); немцы пили не из сократовского беззаботного кубка, а из кубка, от которого они начинали или вакхически буянить, или — если он действовал более умеренно — проявлять заботу о… Готический стиль наводит ужас — нечто возвышенное.

Уже в архитектуре сказывается различный гений греков и немцев: первые жили свободно, на широких улицах, в их домах были открытые, без крыш дворы, в их городах часто встречаются большие площади, их храмы построены в прекрасном, благородном стиле, просто, как дух греков, возвышенно, как бог, которому они были посвящены. Образы богов — высшие идеалы красоты. Прекраснейшая человеческая форма, которая может возникнуть на заре воскресения, — все изображается в расцвете своего существования и жизни, нет ни одного образа тления, даже отвратительный призрак смерти был у них нежным гением, братом сна.

Все, что есть прекрасного в богослужении католиков, взято у греков и римлян — благоухающий ладан и прекрасная мадонна. Но храмы — это готические громады; величайшие произведения искусства обычно погребены в углу, по-детски детально разукрашенные, подобно тому как дитя еще не может постигнуть что-то большое и возвышенное, ибо душа его еще не обладает вкусом, появляющимся в юношеском или зрелом возрасте.

Наших детей учат застольной, утренней и вечерней молитвам. Наша традиция — народные песнопения л т. д. Это не Гармоний, не Аристогитон, которых сопровождала вечная слава, поскольку они победили тиранов и дали своим гражданам равные права и законы, и которые живут в устах парода, в его песнях.

Каковы исторические знания нашего народа? У него нет собственной, отечественной традиции, его память, фантазия наполнены изначальной историей человечества, историей чужого народа, деяниями и преступлениями царей, не имеющих к нам никакого отношения, и остроумие столь же хорошо упражняется на их смешных сторонах, как остроумие Аристофана — на его богах.

Невозможно отрицать превратные и неморальные понятия евреев о гневе, пристрастной партийности, ненависти к другим народам, о нетерпимости их Иеговы, понятия, которые, к сожалению, перешли в практику и теорию христианской религии и принесли достаточно много вреда, вызывая желание, чтобы она произошла от более дружественной человеку религии или по крайней мере менее восприняла от нее. И за то, что ее мрачная сварливость, ее нетерпимость и ее самомнение были ослаблены, мы должны благодарить не ее священников, а философию, которая в силу этого вызывала их ненависть, и более мягкую атмосферу наших времен. Защищая эту религию от исполинов, которые атаковали ее, поборники ортодоксии сами постепенно перенимали некоторые их понятия, и единственным способом спасти главную крепость было сдать слабые наружные укрепления и, чтобы ни в чем не уронить славы, сказать потом, что они вовсе и не замышляли защищать их, подобно тому как генерал, который вчера еще владел полем боя, посылает в столицу гонцов, трубами возвещающих его победу, импонируя именно черни, которая верит в это и запевает Te deum, не являясь, однако, подлинным победителем, а в результате последующего отхода войска из местности изменяет себе. Так и теологии не подобало что-либо «добавлять», но лишь изменять свои компендиумы через десять-двадцать лет.

Если хочешь быть совершенным, продай имение твое и раздай нищим, сказал Христос юноше (Еванг. от Матфея, 19, 21.). Этот установленный Христом образ совершенства содержит в самом себе доказательство того, как часто Христос в своих наставлениях имел в виду воспитание и совершенствование отдельного человека и как редко распространял это на общество в целом.

Противники христианства очень едко и отчасти с горечью приводили испорченность христиан, особенно духовенства, в качестве аргумента против их истины и благодетельности — защитники же его выдавали это за бессильнейшую, хотя и блестящую атаку. Но если они и были столь действенны, все же нельзя упускать из виду их главного дела — морального улучшения, особенно у тех, которые с юности постоянно занимались размышлениями об этом. Их постоянной отговоркой было то, что христианская религия была не понята. Но и у них ведь была Библия, как и у нас. Они дают понять, что чего-то не было в их компендиуме и, если бы это выявилось, все было бы иначе. Но разве христианская религия противостояла деспотизму? Когда же она противилась работорговле? Ее священники отправляются с кораблями в Гвинею. Или торговле людьми? Посылаются полковые священники. Или войнам? Деспотизму всякого рода? Искусство, просвещение улучшили нашу мораль, а потом говорят, что это сделала христианская религия, без нее философия не обрела бы своих принципов.

В республике живут для идеи, в монархиях всегда для чего-то отдельного но люди и здесь все же не могут быть без идеи, они создают некую отдельную идею, идеал. Там — идея, как это должно быть, здесь — идеал, который они редко создавали сами, божество. В республике великий дух все свои силы, физические и моральные, отдает идее, вся его сфера действия имеет единство. Набожный христианин, который целиком посвящает себя служению своему идеалу, есть мечтатель-мистик; и если его идеал заполняет его целиком, он не может поделить себя между ним и сферой своей мирской деятельности и, отдавая все свои силы первому, становится как м-м Гюйон. Требование созерцать идеал будет удовлетворено чрезмерной фантазией, чувственность также утверждает свои права; примеры — бесчисленные монахи и монахини, которые флиртовали с Иисусом и мечтали его обнимать. Идея республиканца такова, что все его благороднейшие силы находят свое удовлетворение в истинной работе, тогда как работа мечтателя — только заблуждение фантазии (Жамере Дюваль).

Греческая и готическая архитектура: первая — прекрасна, вторая — возвышенна; какая, собственно, целесообразнее для здания? Вторая — для храма, но для здания вообще — греческая. Если в храм придет наблюдатель, который будет рассматривать его без чувства набожности, только «как строение, и если он исполнится чувствам возвышенного, то стены (покажутся ему слишком узкими, он захочет дать себе простор, раздвинуть руками стены и мыслью уйти в бесконечное. Этих границ, которые пробудили бы чувство возвышенного, теперь также нет у него, и он требует теперь еще больше — бесконечности.