Мы видели с самого начала, что в подлинном эпическом событии не бывает ни одного произвольного поступка и таким образом никогда не повествуется о каком-либо чисто случайном происшествии, но всегда о действии, вплетенном в целостность своего времени и состояния нации. Поэтому это действие может достигнуть созерцания только в пределах широко развернутого мира и требует изображения всей этой совокупной действительности.

Что касается подлинно поэтического облика этой всеобщей почвы, то я могу быть кратким, поскольку я уже касался основных моментов в первой части, говоря о всеобщем состоянии мира, необходимом для идеального действия (см. т. I, стр. 188—204). Здесь Я хочу привести только то, что важно доя эпоса.

α. Самое подходящее для всего жизненного состояния, которое эпос превращает в свой фон, заключается в том, что это состояние уже обладает для индивидов формой наличной действительности, но остается еще тесло связанным с ними в его изначальной жизненности. Но если герои, стоящие во главе, только еще должны создать основы такого общего состояния, то определенность всего того, что есть или что должно обрести свое существование, в большей степени, чем это подобает эпосу, начнет относиться к субъективному характеру и не сможет явиться как объективная реальность.

αα. Отношения нравственной жизни, устои семьи, а также народа как целой нации в период войны и мира должны быть уже созданы и развиты, не обретая, однако, при этом формы всеобщих установлений, обязанностей и законов, значимых сами по себе, помимо живого субъективного своеобразия индивидов, и обладающих силой противостоять индивидуальной воле. Смысл права и справедливости, нравственность, душа, характер должны являться, напротив, как их единственный источник и опора, так чтобы никакой рассудок не смог утвердить их в форме прозаической действительности и противопоставить сердцу, индивидуальному умонастроению и страсти. Что касается государственного состояния, уже развившегося до организованного устройства с разработанными законами, всеобъемлющим судопроизводством, упорядоченной администрацией, министерствами, государственными канцеляриями, полицией и т. п., то мы должны сказать, что все это не годится в качестве почвы подлинно эпического действия. Конечно, отношения объективной нравственности должны уже осуществляться волей, но только самими действующими индивидами и их характерами, а не получать свое внешнее бытие в общезначимых формах, которые имели бы право на существование уже сами по себе. Так, в эпосе мы обнаруживаем не только субстанциальную общность объективной жизни и действия, но также и свободу в этом действии и жизни, которые кажутся целиком исходящими из субъективной воли индивидов.

ββ. То же касается и отношения человека к окружающей его природе, из которой он черпает средства для удовлетворения своих потребностей, а также для определенного способа их удовлетворения. И здесь мне приходится сослаться на то, что я более подробно излагал выше, говоря о внешней определенности идеала (т. I, стр. 210—213). Все, чем пользуется человек в своей внешней жизни, — дом и двор, шатер, кресло, кровать, меч и копье, корабль, на котором он бороздит море, колесница, на которой он выезжает на битву, все вареное и жареное, забиваемое, съедаемое и выпиваемое, — ничего из этих вещей еще не должно стать для него безжизненным средством, но всем своим чувством и существом он должен ощущать в этом свою жизнь и накладывать на эту внешнюю сферу, поскольку она связана с человеческим индивидом, человечески одушевленный индивидуальный отпечаток. С этой стороны наше современное машинное и фабричное производство вместе со всем, что выходит из него, как и вообще способ, каким мы удовлетворяем наши внешние жизненные потребности, так же совершенно не соответствует жизненному фону, требуемому для первоначального эпоса, как и вся современная организация государства. Подобно тому как в условиях собственно эпического миросозерцания рассудок с его всеобщими понятиями еще не должен становиться чем-то господствующим независимо от индивидуального умонастроения, точно так же и человек еще не должен являться здесь в своей оторванности от живой взаимосвязи с природой и общности с нею — могучей и непосредственной, то дружественной, а то враждующей.

γγ. Таково то состояние мира, которое я уже назвал ранее, в отличие от идиллического, героическим. У Гомера мы видим его изображенным с поэтической красотой и богатством подлинно человеческих черт характера. Здесь перед нами, в домашней и общественной жизни, не варварская действительность, и не одна лишь рассудочная проза упорядоченной семейной и государственной жизни, а та изначально поэтическая середина, как я охарактеризовал ее выше. Но главное в этом отношении касается свободной индивидуальности всех персонажей. Конечно, Агамемнон в «Илиаде» — это царь царей, и все другие вожди подчиняются ему, однако верховная власть его не превращается в сухую связь приказа и послушания, господина и его слуг. Напротив, Агамемнону приходится многое принимать во внимание и с умом уступать, ибо отдельные вожди — это не призванные наместники и генералы, они столь же самостоятельны, как и он сам. Они по собственной воле собрались вокруг него, или же всевозможными способами их уговорили пойти в поход, так что ему приходится советоваться с ними, а если они не хотят, то и не принимают участия в битве, как Ахилл. Это свободное участие, как и своевольный отказ, когда полностью сохраняется независимость индивидуальности, придает всем отношениям их поэтический облик.

Подобное мы находим и в поэмах Оссиана, а также в отношениях Сида к князьям, которым служит этот поэтический герой национально-романтического рыцарства. У Ариосто, как и у Тассо, еще не нарушается это вольное отношение, особенно у Ариосто отдельные герои самостоятельно, почти без какой-либо связи между собою разъезжаются в поисках приключений. Как князья к Агамемнону, так и народ относится к своим вождям. Народ добровольно последовал за ними; ведь не существует еще принудительного закона, которому народ подчинялся бы. Основу послушания составляют честь, почитание, чувство стыда перед более могущественным, которому пришлось бы постоянно прибегать к силе, впечатление, производимое героическим характером, и т. д. Порядок, царящий внутри дома, также представляет собой не твердый устав челяди, а умонастроение и нравы. Все кажется таким, как будто оно только что непосредственно стало. Например, Гомер, рассказывая о битве греков с троянцами, говорит, что и они потеряли много храбрых бойцов, но все же меньше, чем троянцы, поскольку всегда думали (так говорит Гомер) о том, чтобы отвести беду друг от друга. Они, стало быть, помогали друг другу. Если бы мы захотели сегодня провести различие между хорошо обученной и нестройной армиями, то нам, наверно, пришлось бы искать существо обученной армии именно в этой сплоченности и в сознании, что один значит что-то только в единстве с другими. Варвары же — только толпа, где никто не может положиться на другого. Однако то, что у нас предстает результатом строгой и тягостной военной дисциплины, упражнений, приказов и твердого порядка, у Гомера это является еще обычаем, устанавливающемся сам собою и живущим в индивидах как таковых.

Та же причина и многообразных описаний внешних вещей и состояний у Гомера. Он, правда, не задерживается долго на изображениях природы столь излюбленных в наших романах; однако он чрезвычайно обстоятельно описывает посох, скипетр, постель, доспехи, одеяния, дверные притолоки, не забывая упомянуть даже о петлях, на которых держится дверь. Все это показалось бы у нас крайне поверхностным и неинтересным, и мы в соответствии с нашим образованием проявляем крайнюю сдержанность и избирательность в отношении множества предметов, вещей и выражений и установили сложный распорядок, где разные предметы туалета, вещи обихода и т. п. находятся на самых различных этажах. Кроме того, в настоящее время всякое производство и приготовление любого средства, служащего для удовлетворения наших потребностей, распадается на столь многообразные виды фабричной и ремесленной деятельности, что все отдельные стороны такого обширного разветвления принижаются до уровня чего-то неполноценного, не заслуживающего нашего внимания и перечисления.

Однако существование героев отличается несравненно более изначальной простотой предметов и приспособлений, так что можно задерживаться на его описании, поскольку все эти вещи сохраняют равное достоинство и считаются чем-то таким, что прославляет мастерство человека, его богатство и положительные интересы, если только вся жизнь не отвлекает его от этого и не уводит в чисто интеллектуальную сферу. Забивать и разделывать быка, разливать вино и т. д. — все это занятие самих героев, делающих его само по себе целью и наслаждающихся им, тогда как у нас обед, чтобы не быть обыденным, не только должен содержать редкие деликатесы, но помимо этого нуждается и в занимательной беседе. Поэтому пространные описания у Гомера, относящиеся к такому кругу предметов, не должны казаться нам поэтическим добавлением к более скудным вещам, но в этом обстоятельном: внимании к ним и заключается дух самих изображенных людей и состояний. Так и у нас, например, крестьяне говорят о внешних вещах с необычайной обстоятельностью, а наши кавалеры точно так же умеют распространяться о своих конюшнях, лошадях, сапогах, шпорах, штанах и т. д., что, правда, кажется плоским по контрасту с более достойной интеллектуальной жизнью.

Этот мир должен заключать внутри себя не только ограниченную всеобщность особенного события, происходящего на такой предварительно данной почве, но он должен расшириться и стать целостностью национального миросозерцания. Прекраснейший пример этого мы находим в «Одиссее», которая не только вводит нас в круг домашней жизни греческих вождей, их слуг и подданных, но и развертывает перед нами многообразные представления о чужих народах, опасностях морской пучины, о жилищах усопших и т. д. Но и в «Илиаде», где в соответствии с природой предмета арена деятельности должна быть несколько более ограниченной и в условиях воинственных сражений оставляет мало места для сцен мира, Гомер все же искусно разместил, например, весь круг человеческой жизни, свадебные обряды, судебные разбирательства, земледелие, стада и т. д., отдельные войны между городами, с удивительной наглядностью изобразив все это на щите Ахилла, описание которого нельзя поэтому рассматривать как какой-то внешний придаток. В поэмах же, известных под именем Оссиана, мир в целом, напротив, слишком ограничен и неопределен, так что уже по этой причине ему присущ лирический характер, тогда как ангелы и дьяволы Данте не образуют мира самого по себе, который более конкретно затрагивал бы нас, а служат только для того, чтобы награждать и наказывать людей.

Но прежде всего «Песне о Нибелунгах» недостает определенной действительности с ее наглядной почвой и основой, так что повествование с этой точки зрения уже приближается здесь, скорее, к тону бродячего певца. Ибо хотя оно довольно пространно, но в таком роде, как если бы какой-нибудь подмастерье прослышал про все это и теперь захотел об этом рассказать. Мы не видим самой сути дела, а замечаем только неспособность поэта и его мучительные старания. Эти скучные подробности, свидетельствующие о слабости, становятся еще невыносимее в Книге героев, пока не были наконец превзойдены настоящими подмастерьями, а именно мейстерзингерами.

β. Поскольку, однако, эпос как искусство должен формировать мир, специфически определенный во всех сторонах обособления, и потому сам по себе должен быть индивидуальным, то и отражается в нем мир определенного народа.

αα. В этом отношении все подлинно изначальные эпопеи дают созерцание национального духа в нравственной семейной жизни, общественных состояниях войны и мира, в его потребностях, искусствах, интересах, обычаях, вообще дают образ целой ступени и особой формы сознания. Поэтому по достоинству оценить эпические поэмы, ближайшим образом рассмотреть их, истолковать — значит, как мы уже видели, представить нашему духовному взору индивидуальный дух разных наций. Взятые вместе, они представляют всемирную историю в ее прекраснейшей, свободной, определенной жизненности, порождении и деяниях. Например, ни из какого другого источника, кроме Гомера, нельзя с той же жизненностью и простотой узнать греческий дух, греческую историю или по крайней мере принцип того, чем был народ в своей исходной точке, что принес он с собой, чтобы выстоять в борьбе своей истории в собственном смысле.

ββ. Однако есть два вида национальной действительности: во-первых, вполне позитивный мир наиболее своеобразных обычаев именно данного отдельного народа, в данную определенную эпоху, при данном географическом положении и климате, с данными реками, горами, лесами и вообще природным окружением; во-вторых, национальная субстанция духовного сознания в религии, семье, общежитии и т. д. И если изначальный эпос, как мы того требовали, должен быть и оставаться Библией, народной Книгой, долгое время сохраняющей свою значимость, то позитивный момент прошлой действительности может притязать на постоянный живой интерес к себе только в той мере, в какой позитивные черты характера внутренне связаны с подлинно субстанциальными сторонами и тенденциями национального бытия. Ибо в противном случае все позитивное станет совершенно случайным и безразличным.

Так, например, география отечества относится к характеру нации, но если она не придает народу его специфического характера, то и совершенно иное, чужое природное окружение, если только оно не противоречит национальной самобытности, тоже или не будет помехой, или будет даже чем-то притягательным для воображения. Правда, с непосредственным видом родных гор и рек связываются воспоминания юности, но если здесь не будет более глубоких опор во всем способе созерцания и мышления, то связь эта все равно выродится во что-то более или менее внешнее. Кроме того, когда рассказывается о военных походах, как, например, в «Илиаде», то здесь нельзя сохранить отечественного окружения, а в чужой природе есть даже что-то привлекательное и заманчивое.

Хуже, однако, обстоит дело с долговечностью эпоса, если с течением столетий духовное сознание и жизнь преобразовались настолько, что совершенно разорвана связь между позднейшей эпохой и изначальной точкой развития. Такова была судьба Клопштока и в другой сфере поэзии, когда он создавал национальную мифологию, за которой последовали Герман и Туснельда. То же самое можно сказать и о «Песне о Нибелунгах». Бургунды, месть Кримхильды, подвиги Зигфрида, все жизненное состояние, судьба целого гибнущего рода, северный быт, король Этцель и пр. — все это не стоит ни в какой живой связи с нашей частной, гражданской, правовой жизнью, с нашими учреждениями и устройством всего быта. Житие Христа, Иерусалим, Вифлеем, римское право, даже Троянская война для нас гораздо более близкие события, чем судьбы Нибелунгов, которые для национального сознания представляют собой просто прошедшую историю, как бы начисто выметенную метлою. В желании сделать подобный материал чем-то национальным, даже народной Книгой, заключался самый тривиальный и плоский замысел. В дни, когда, казалось, вновь разгорелось юношеское воодушевление, это был признак дряхлости эпохи, впавшей в детство перед лицом близящейся смерти, — поэтому-то и освежила она себя чем-то уже отмершим и, ощущая в этом свое настоящее, могла ожидать этого чувства и от других.

γγ. Но если национальному эпосу по праву суждено приобрести непреходящий интерес и для других времен и народов, то для этого описываемый им мир должен быть не только миром особой нации, но в этом особом народе с его героизмом и подвигами одновременно должна отчетливо запечатлеваться и общечеловеческая сторона. Так, например, непосредственно божественный и нравственный мир, величие характеров и всего внешнего бытия, наглядная действительность, в которой поэт умеет показать нам все самое великое и малое, бессмертно и вечно присутствует в поэмах Гомера. В этом отношении существуют значительные различия между разными нациями. Нельзя, например, отказать «Рамаяне» в том, что в ней самым живым образом представлен дух индийского народа, особенно с религиозной стороны. Однако сам характер индийской жизни в целом столь специфичен, что все человеческое в подлинном и настоящем смысле неспособно преодолеть границы этого своеобразия.

Напротив, совершенно иным образом весь христианский мир издавна обрел себя в эпических повествованиях, — таких, какие содержатся в Ветхом завете, особенно в его картинах патриархальной жизни, — и вновь и вновь наслаждался этими событиями, изображенными с такой энергичной наглядностью. Так, Гёте уже в детстве «при всей своей рассеянной жизни и отрывочном учении все же сосредоточивал свой дух и свои чувства на одном этом моменте, находя в этом успокоение», и даже в старости он говорит, что «во всех наших странствиях по Востоку мы всегда возвращались к этим писаниям как к живительнейшим источникам, пусть иногда замутненным и часто исчезающим под землей, но затем вновь изливающимся в своей чистоте и свежести».

γ. В-третьих, всеобщее состояние особого народа должно составлять подлинный предмет эпоса не в такой спокойной всеобщности своей индивидуальности и описываться не само по себе, а может являться только основой, на почве которой совершается происходящее событие, затрагивающее все стороны действительности народа и включающее их в себя. Такое событие должно быть не чисто внешним случайным происшествием, а субстанциальной, духовной целью, осуществляемой через посредство воли. Но чтобы обе стороны — общее состояние народа и индивидуальное деяние — не распались, всякое определенное событие должно находить свой повод в той самой почве, на которой оно движется. А это значит, что представленный нам эпический мир должен быть взят в конкретной, отдельной ситуации, так, чтобы из нее необходимо вытекали те определенные цели, повествовать об осуществлении которых и призван эпос.

Однако уже в первой части, когда речь шла об идеальном действии, мы видели (см. т. I, стр. 212—225), что оно предполагает такие ситуации и обстоятельства, которые ведут к конфликтам, к нарушающим гармонию действиям и необходимо вызванным ими противодействиям. Определенная ситуация, в которой раскрывается перед нами эпическое мировое состояние данного народа, должно поэтому в самой себе заключать какую-то коллизию. В результате эпическая поэзия вступает в ту же самую область, что и драматическая, и поэтому мы должны здесь с самого начала установить различие между эпическими и драматическими коллизиями.

αα. В самом общем плане можно указать на конфликт, вызванный состоянием войны, как на ситуацию, наиболее соответствующую эпосу. Ибо во время войны как раз вся нация приходит в движение и переживает в своем общем состоянии новый подъем и деятельность, поскольку целостность как таковая имеет здесь повод для того, чтобы постоять за самое себя. Правда, кажется, будто этому принципу, как бы ни подтверждался он большинством великих эпопей, противоречит как «Одиссея» Гомера, таки сюжеты многих религиозных эпических поэм. Но коллизия, о событиях которой повествует «Одиссея», также находит свою основу в троянском походе и является — как со стороны домашних дел на Итаке, так и со стороны стремящегося на родину Одиссея — непосредственным следствием войны, хотя здесь и нет никакого действительного изображения сражений между греками и троянцами. Более того, она сама представляет собой род войны, поскольку многим из героев приходится как бы заново завоевывать свою родину, где они встречаются с условиями, изменившимися за время их десятилетнего отсутствия.

Что касается религиозного эпоса, то здесь мы имеем перед собой прежде всего «Божественную комедию» Данте. Однако и здесь основная коллизия ведется от коренного отпадения дьявольского начала от бога, и отпадение это приводит в человеческой действительности к беспрестанной внешней и внутренней борьбе между поступками, угодными богу и направленными против него, и увековечивается как проклятие, очищение и блаженство в аду, чистилище и рае. И в «Мессиаде» это в первую очередь война против сына божия, который только и может составлять средоточие целого. Но наиболее жизненным и соразмерным всегда будет изображение самой реальной войны, что мы находим уже в «Рамаяне», наиболее полно в «Илиаде», а затем у Оссиана, у Тассо и Ариосто и в знаменитой поэме Камоэнса. Ведь в войне главный интерес составляет доблесть, а доблесть это такое душевное состояние и такая деятельность, которая не подходит ни для лирического выражения, ни для драматического действия, а преимущественно соответствует эпическому изображению. Ибо главное в драматическом — это внутренняя духовная сила или слабость, нравственно оправданный или предосудительный пафос, в эпическом же — природная сторона характера. Поэтому доблесть находит свое настоящее место в военных походах народа, поскольку она представляет собой не такую нравственность, к которой воля определяет себя сама, будучи духовным сознанием и волей, но доблесть основана на природной стороне, сливающейся в непосредственное равновесие с духовной, чтобы осуществлять практические цели, которые больше подходят для описания, чем для выражения в лирических настроениях и рефлексиях.

Как с доблестью, так обстоит на войне дело и с самими деяниями и их результатами. Тут плоды воли и случайность внешних событий уравновешивают друг друга. Из драмы же, напротив, исключено всякое простое течение события с его чисто внешними препятствиями, поскольку внешнее не может иметь здесь никаких самостоятельных прав, а должно проистекать из самой цели и внутренних намерений индивидов, так чтобы случайности, если они и имеют место и. как кажется, определяют конечный результат, все же подлинное свое основание и оправдание находили во внутренней природе характеров и целей, а также коллизий и их необходимого разрешения.

ββ. Такие состояния войны, служа основанием эпического действия, открывают для эпоса необычайно многообразный материал. Ибо можно представить себе множество интересных деяний и событий, где доблесть .играет главную роль и при этом никак не ущемляются права внешних обстоятельств и непредвиденных происшествий. Тем не менее и здесь нельзя упустить одного существенного ограничения для эпоса. А именно — подлинно эпический характер имеют только войны между нациями, чуждыми друг другу, тогда как войны за престолонаследие, гражданские войны и волнения больше подходят для драматического изображения. Так, уже Аристотель (Поэтика, гл. 14) советует трагикам выбирать такие сюжеты, содержанием которых является борьба брата с братом. Такова война семерых против Фив. Кровный сын Фив осаждает город, а защищает город его враг и его же родной брат. Здесь враждебность не есть что-то такое, что существует само по себе, а основывается как раз на особенной индивидуальности братьев, идущих войной друг на друга. Мир и согласие уже составили бы субстанциальное отношение, и только индивидуальность душ, находящая для себя оправдание, кладет конец необходимому единству. Большое число подобных примеров можно привести в первую очередь из исторических трагедий Шекспира, где каждый раз было бы оправдано именно согласие между индивидами, и только внутренние мотивы, диктуемые страстью и характерами, которые хотят и имеют в виду только себя, ведут к коллизиям и войнам.

Что касается подобного же и потому неполноценного эпического действия, то я напомню лишь о «Фарсалии» Лукана. Какими бы значительными ни казались в этой поэме враждующие между собой интересы, все же силы, противостоящие здесь друг другу, слишком близки, слишком связаны общей почвой своего отечества, чтобы борьба между ними не превращалась в простое столкновение партий, вместо того чтобы быть войной между национальными целостностями. Этот спор партий, раскалывая субстанциальное единство народа, всякий раз субъективно ведет к трагической вине и к гибели и к тому же не оставляет объективные события в их ясной простоте, по смешивает их в хаотическом переплетении. Так же обстоит дело и с «Генриадой» Вольтера.

Напротив, вражда между нациями, чуждыми друг другу, есть нечто субстанциальное. Каждый народ образует сам но себе некую целостность, отличную от другого и противостоящую ему. Если такие целостности и сталкиваются во взаимной вражде, то тут не разрываются никакие нравственные связи, не нарушается ничто значимое в себе и для себя, никакое необходимое целое не дробится на части; напротив, это борьба за сохранение нерушимости такой целостности и ее права на существование. Поэтому такая вражда всецело соответствует субстанциальному характеру эпической поэзии.

В то же время не всякую обычную войну между нациями, враждебно настроенными друг к другу, уже можно считать поэтому эпической по преимуществу. Должна еще присоединиться третья сторона: всемирно-историческое оправдание, побуждающее одни народ выступать против другого. Только тогда перед нами развертывается картина нового, высшего ратного предприятия, которое не может являться чем-то субъективным, произволом порабощения, но абсолютно в себе самом и основано на высшей необходимости, хотя ближайший внешний повод и может принимать при этом вид отдельного нарушения или же мести. Соответствие подобному отношению мы находим уже в «Рамаяне»; главным же образом оно обнаруживается в «Илиаде», где греки идут походом против азиатов и тем самым разыгрываются первые легендарные битвы небывалого противоречия, — войны, составляющие всемирно-исторический поворотный момент в греческой истории. Подобным же образом сражается Сид с маврами, у Тассо и Ариосто христиане воюют с сарацинами, у Камоэнса португальцы с индийцами. И так почти во всех великих эпопеях народы, различные но своим нравам, религии, языку, вообще во всем внутреннем и внешнем, выступают, как мы видим, друг против друга, совершенно примиряя ,нас с этим оправданной в масштабах всемирной истории победой высшего начала над низшим, победой, завоеванной доблестью, которая ничего не спускает побежденным.

Если в этом смысле, в противоположность эпопеям прошлого, описывающим триумф Запада над Востоком, торжество европейской меры, индивидуальной красоты самоограничивающего разума над азиатским блеском, над роскошью патриархального единства, не достигающего совершенной расчлененности, или же над распадающейся абстрактной связью, — если, в противоположность таким эпопеям, подумать об эпопеях, которые, возможно, явятся в будущем, то пусть изобразят они победу грядущей американской живой разумности над порабощенностью, бесконечно идущим измерением всего и обособлением. Ибо в Европе каждому народу положены теперь пределы его соседями, сам по себе он не может начать войну ни с какой другой европейской нацией, а если переступать границы Европы, то направиться можно только в Америку.